Лиза сделала большой глоток, словно набираясь храбрости, затем открыла обёрнутую в кожу книжку на странице где-то ближе к концу, и положила её передо мной. Там было фото из журнала – чёрно-белое, зернистое, ламинированное, с пробитыми для подшивки отверстиями, зарытое глубоко между календарём и телефонными номерами. На нём было изображено тело, падающее из Всемирного Торгового Центра 11 сентября 2001 года. По одежде и форме волос можно было сказать, что это женщина. Её лицо было едва заметно, лишь настолько, чтобы можно было представить себе его черты, пофантазировать.

Я взглянул на Лизу и понял, что она глубоко потрясена этим фото. Она достала его из ежедневника и держала перед собой. Потирая его пальцами, она заговорила очень тихим голосом.
– Был вторник, – начала она дрожащим шёпотом. – Она проснулась, как тысячу раз до этого, приняла душ, разбудила детей, собрала мужа. Она успела заметить, что стоял прекрасный сентябрьский день, и поделиться этим со своей семьёй, пытаясь немного облегчить ежедневную рутину, чтобы этот день казался особенным, но то был просто ещё один вторник. К половине седьмого дом проснулся и домочадцы с ворчанием занимались утренними обычными делами. Когда все ушли, она вернулась, чтобы одеться, накраситься, причесаться, постояла у зеркала в нижнем белье, думая о работе, о предстоящем дне, о предстоящих семейных событиях, о морщинках на лице, лишних килограммах, счетах, о здоровье своих родителей, как в любое другое утро.
Её веки затрепыхались от наворачивающихся слёз. Пальцы касались низа фотографии.
– Когда я впервые увидела это фото – женщина за секунду до смерти – я не могла оторвать от него взгляда. Оно захватило меня, как гипноз, и вся предыстория, вся жизнь этой женщины, вдруг предстала предо мной – её дом в Статен Айленд, поездка каждое утро через пролив на работу – всё это пронеслось сквозь меня сплошным потоком. Я прилепила скотчем на зеркале в ванной точно такое же фото, как это, и каждое утро, исполняя свои ежедневные ритуалы, я смотрела на него и думала о том, как она начинала свой день, так же, как я сейчас, просто ещё один день – чищу зубы, беспокоюсь о мелочах, мысли полны подробностей и забот.
Она сделала паузу, отхлебнув вина. Я молчал.
– Та первая фотография совсем пришла в негодность. Дэннису она не нравилась – он говорил, что она отвратительна. Он не хотел смотреть на неё каждое утро. Да и мне не хотелось, чтобы кто-то ещё смотрел на неё. Я сделала эту, заламинировала её, и поместила сюда, где только я могла её видеть. Я сидела с ней в утреннем поезде, разговаривала с ней, и она разговаривала со мной. Вот так это было. Всё началось с чувства, что в моей жизни, которую я живу, всё неправильно. Я сопротивлялась этой мысли, старалась оттолкнуть её, но она не уходила, оставаясь где-то на периферии, всегда присутствуя где-то с краю – офис, машина, обеды, покупка продуктов, клуб, встречи – она всегда там. Потом ваши книги, – она засмеялась и посмотрела на меня, – ваши книги просто включили свет в доме, грубо высветив всё, и тогда произошёл взрыв. Кончено, это имеет отношение к вашим книгам, но оно медленно выстраивалось в течении трёх лет, когда она разговаривала со мной.
– Женщина с фотографии говорила с вами?
Какое-то время мы сидели в тишине.
– «Я была никем», говорила она мне. «Для своего босса я была такой, для сотрудников другой; для своих родителей я была одним человеком, для детей – другим. Я была кем-то по телефону, кем-то со складскими и прочими служащими. Я одевалась для других людей, разговаривала и вела себя для других людей, тратила минуты, часы и дни своей жизни для других людей, а для меня самой никогда ничего не оставалось. Я читала книги и журналы, чтобы помочь себе быть этими разными людьми. Я старалась тратить как можно меньше времени в магазинах и в гимнастическом зале, чтобы сохранять стройность и быть хорошо одетой, всё время боролась, чтобы быть нужными мне людьми».
Лиза говорила шёпотом, держа фотографию обеими руками.
– «Я работала по десять часов в день, затрачивая два часа на поездки, я готовила еду, убиралась, ходила в магазин, платила по счетам, и была рада, если мне удавалось поспать четыре часа. Я говорила себе, что всё это было ради детей, но всегда знала, что это ложь. Для детей мы могли бы сделать намного лучше. Мы просто штамповали другие версии себя, потому что не знали, как жить по-другому. Мы стали в точности как наши родители, потому что мы не знали, кем ещё быть. Я падала и думала о том, что вряд ли это печально, потому что я не знаю, кто умирает. Почему должно иметь значение, что я умерла, если меня никогда по-настоящему не было? Я в двух секундах от завершения жизни, которая в действительности никогда не была моей. Я была всеми этими людьми, но я никогда не была собой, а теперь в это прекрасное сентябрьское утро моя жизнь оканчивается, и я не знаю, кем мне быть».
Я молчал. Лиза всхлипнула, улыбнулась мне и рассмеялась.
– Потом она стала рыдать о том, что хотела бы не быть такой жеманной в школе, что надо было попробовать больше наркотиков, поехать в летний тур с «Грейтфул дэд», может, провести месяц в нудистском поселении. – Она неловко засмеялась и отложила фото. – Обычно так происходит, когда я теряю с ней контакт.

***

Она прервалась, и пошла немного освежиться. Несмотря на её боль, я могу только порадоваться за неё. То, что умирает в ней, должно умереть. То, что большинство людей называет жизнью, на самом деле лишь вызванная страхом попытка продлить состояние куколки, как будто слишком испуганные бабочки не желают выходить из кокона. Стадия развития, когда из кокона появляется бабочка, называется имаго – зрелость. Вот чем мы все должны были бы быть, имаго. Если бы мы жили в обществе имаго, мы должны были бы быть хорошо подготовленными к метаморфозам – они происходили бы, когда следует и гораздо легче. Это было бы не легко, но и не являлось бы катаклизмом. Но мы не живём в таком обществе, и когда случается переход, если случается, он скорее всего приводит к катастрофическому перевороту, чем к церемонии вступления в зрелость.
Тем не менее, я рад за неё. Никто, посещая больного в коме, не скажет, что он-де выглядит очень мирно, и лучше бы ему оставаться таким и провести всю жизнь в этом состоянии просто потому, что пробудиться из него может оказаться неприятным.
Лиза налила себе ещё бокал вина и вернулась на своё место.
– С этой фотографии всё и началось, – сказала она, – но кто знает? Это не было большим событием, просто как укол булавкой, лишь маленький толчок, но прямо с того момента ты знаешь, что он смертелен, как яд, который ввели в твою систему, и противоядия нет, и нет надежды. Думаю, я с самого начала знала, что это на самом деле значит, что должно произойти. Я боролась три года, пытаясь отодвинуть это в сторону, пытаясь похоронить это под всякой мишурой – работа, семья, дом – но всё это время оно росло во мне, словно раковая опухоль. Что это было в реальности? Мысль? Осознание? Проблеск? Я правда не знаю, но это определённо точка невозвращения. Я знала, что всё моё отрицание было просто временным решением. Я знала, что двигаюсь навстречу собственной гибели, каждый день глядя на это фото, но я ничего не могла поделать. Не смотреть на него казалось мне предательством. Это был болезненный период. Я чувствовала себя как чужая в собственном доме, как пришелец в человеческом облике. Внутри меня росла эта тайна, и по мере того, как она становилась всё больше, другая я – мама, жена, адвокат, всё остальное – становилась меньше. Я смотрела через те же глаза, но за ними я была самозванкой, притворщицей, пытаясь удержать тот мир, который уже не был моим. С первой же главы вашей первой книги я знала, что время пришло, что что бы со мной ни происходило, скоро разрешится после этих беспокойных трёх лет вынашивания. Что та вещь, которая растёт во мне, вырвется и уничтожит всё.
– И вот, вы сидите здесь и разговариваете со мной, – улыбнулся я. – Не удача ли это?
– Я думаю, мы бы не сидели здесь сейчас и не разговаривали, если бы я была просто нормальной, какой была, если бы не этот проклятый кризис. То есть, мы не были бы… не знаю. Ладно, не берите в голову.
– О чём бы мы с вами говорили, если бы ваша жизнь не подверглась бы разрушению? – спросил я. – О ваших планах на пенсию? О распродаже обуви в Блумингдейлз? О войне против террора?
– Наверное, нет. Не обращайте внимания.
– Если вы спрашиваете меня, случился бы между нами этот разговор, если бы вы не были в огне, если бы ваша жизнь не горела, то ответ «нет». Наши голоса никогда не перелетели бы через пропасть. Но благодаря тому, что вы в этом кризисе, и благодаря тому, что вы здесь рядом со своей смертью, мы можем поговорить.
– Моей смертью? – тихо спросила она.
Я рассмеялся, но мягко.
– Конечно, – сказал я. – Вы думаете, кто на этом снимке? Вы думаете, с кем вы разговаривали в поезде и в ванной? Вы думаете, кто пытается отшлёпать вас и пробудить из комы?

***

Мы взяли наши бокалы и вышли к бассейну, развалились на шезлонгах и стали созерцать игру лунного света на глади озера внизу и горы за ним. Разговор принял более спокойное русло, пока она силилась понять, с кем или чем она говорила.
– Я недавно читала какую-то ньюэйджевскую книгу из библиотеки папы, где говорилось, что сейчас на земле, возможно, живут несколько миллионов просветлённых существ.
– Вы тоже так думаете?
Она задумалась.
– Нет, это не то просветление, как говорите о нём вы, ведь только так это имеет смысл. Думаю, в книге говорится о чём-то другом.
– Я тоже. Я бы очень удивился, если когда-либо их обнаружилось более тысячи, или если когда-нибудь их было больше, чем сейчас. Знаю, что есть другие существа, которых называют просветлёнными или пробуждёнными, но если ты остаёшься верен Реализации Истины, то тебя трудно одурачить.
– А те другие состояния?
– Не знаю, это не в моём ведении. В доме Майи много дворцов. Они все просто царства сна в царстве сна, так какое мне дело? Как я понимаю, они обычно касаются счастья, доброты, сострадания, красоты, всякой сердечной ерунды, и тому подобное. Похоже это на то, о чём говорится в той книге?
– Сердечной ерунды?
– Конечно – все способы, с помощью которых мы пытаемся повязать красивый бантик на наш страх, чтобы быть счастливыми в темнице, вместо того, чтобы вырваться из неё.
– Вас не привлекает счастье?
– Меня ничто не привлекает.
– Вас привлекает истина.
– Не совсем. Никого не привлекает истина. Когда-то меня привлекало то, чтобы не жить ложью, но теперь это позади. Сейчас меня привлекает написать книгу, но и это уже почти позади. Вскоре меня будет привлекать что-то вроде сидения в кресле-качалке на переднем крыльце со своей собакой, и наблюдать, как мир проходит мимо.
Несколько минут мы сидели молча.
– Сначала мы переехали в гостиницу, чтобы Мэгги могла оставаться в своей школе, а я на своей работе, но всё было то же самое. Я чувствовала это, ещё очень близко, старая жизнь засасывала меня обратно. Я знала, что если вернусь, всё будет кончено. Я пропаду, мои дети пропадут. Мне было так страшно.
Она посмотрела вдаль.
– И вот теперь, вы здесь, – сказал я, так как, похоже, была моя очередь что-то сказать. В бассейне была какая-то странная штука, которая ночью меняла его цвет, но я узнал, как её отключить, и теперь бассейн оставался холодно синим.
– Ведь ты должен куда-то идти, – сказала она с некоторым жаром, по-прежнему глядя в ночь. – Ты не можешь просто сбежать и жить в коммуне или в монастыре. А я прибежала обратно к папочке, вы это хотите сказать?
– Вовсе нет, – сказал я. – Я на вашей стороне, даже если вы сами – нет.
– Я очень устала, – сказала она, – пожалуйста, не говорите загадками.
– Вы можете просто сбежать и уйти жить в коммуне или в монастыре, или что-нибудь в этом роде, – сказал я, – но вы не сделали этого. Большинство именно так поступают, чтобы избежать кризиса, в котором вы сейчас находитесь. Они изгибаются, как гуттаперчевые мальчики, чтобы не сломаться, как сейчас ломаетесь вы. Они перескакивают в новые или старые системы и идеологии, где они могут неограниченно сохранять отвлечённость. Они думают, что прорываются к свободе, тогда как лишь прокладывают тоннель из одной тюремной камеры в другую. В тюрьме Майи много камер.
– Куда же я могла пойти?
– Есть большой выбор для того, кто достиг этого кризиса – Майя расставила предохранительные сети, чтобы ловить скачущих. Вы могли бы назвать себя вновь рождённой христианкой. Люди кидаются на милость Христа, если их сливки в кофе недостаточно взбиты, или чтобы сделать на пару ударов меньше в гольфе. Вы могли бы оставаться в прежней жизни и пойти по пути Иисуса, сейчас это довольно распространённо. Либо вы могли бы пойти к психиатру, рассказать ему всё и залечить свой жизненный путь. Сейчас можно оставаться на лекарствах с колыбели до могилы, я думаю.
Она посмотрела на меня сердито.
– Либо вы могли бы отправиться в отделы нью-эйдж или самопомощи в вашем местном книжном магазине и примерять на себя одну терапию или методику или идеологию за другой, пока безмятежно протекают ваши годы. Вы могли бы пойти в буддизм и тянуть там время – он для того и предназначен. Или вы могли бы улететь в Индию или Японию и заняться самопоглощённым духовным исследованием, чтобы обнаружить своё внутреннее что бы там ни было. Есть множество мест, куда люди могут отправиться, когда хотят спрятаться от ответов, но, мне кажется, скорее всего, вы выбрали бы психиатра или Иисуса.
– Я могу представить себя делающей все эти вещи. Я определённо ощущаю соблазн. Думаю, на этом бы всё и закончилось.
– У Майи есть сила принимать приятную форму.
– Я думала, у Сатаны.
– Вы так думали?
– Но я думала, что люди пытаются найти ответы, – проворчала она.
– Все ответы находятся в ясной видимости, трудность в том, чтобы не находить их. Вот что люди пытаются делать. Вот для чего предназначены религия и духовность – помочь нам не замечать того, что совершенно очевидно.
– Оставаться во сне, вы имеете в виду. Оставаться в царстве сна.
– Человечество абсолютно пристрастилось ко сну. Больше чем к пище, сексу или выживанию – к иллюзии. Как можно разбить такую привычку?
– Как?
– Так, как это делаете вы – взорвать. Разрушить всё. Уничтожить себя.
– Отлично.
– В сущности, то, что вы сделали – ушли в место не требующее многого, где можно сделать шаг назад от своей жизни, посмотреть на неё объективно и перегруппироваться – это лучшее из возможного. Может показаться, что это побег домой к папочке, но в действительности вы бежите в кризис, а не от него. Это война, если вы ещё не заметили, и вы не дезертируете. Знаю, что может показаться иначе, но вы должны гордиться тем, как вы себя ведёте до сих пор. Я говорю об этом в масштабе всего человечества, кстати. Вы – хороший солдат.
– Спасибо, – сказала она, – наверно, да.

***

Рай, спасение, сострадание, осознанность, внутреннее спокойствие, мир на земле, доброе отношение к людям – всё это безопасные духовные цели, без забот и хлопот. Они нетребовательны, обтекаемы, благоприятны для жизни и невесомы для бумажника. Ни один из этих терминов не значит в реальности ничего, поэтому никого нельзя слишком обвинять в успехе или неудаче. Они не предполагают фанатизма – никто не взорвёт автобус во имя сострадания – поэтому они не обретут дурной славы. В них мы можем почувствовать себя действительными участниками: присоединиться к группе, выполнять практику, купить пару книг, подписаться на рассылку, потусоваться с единомышленниками, приобрести аксессуары. Они не конфликтуют с нашими текущими условиями и могут быть легко интегрированы в наши деловые жизни. Чуть-чуть медитации утром или вечером, часок в церкви в какое-нибудь воскресенье, накормить голодного ребёнка, время от времени что-нибудь почитать или обсудить, и наш духовный зуд адекватно почёсан. Никому не больно, никто не делает ничего безумного – конечно, никто не выключается из великого муравейника и не пускается в одинокие странствования. Порой какой-нибудь очень рьяный молодой человек может исчезнуть в дзен монастыре, но обычно он появляется снова несколько лет спустя, ничуть не изношенный, и возможно напишет книгу о своих переживаниях, чтобы время, проведённое внутри, не пропадало совсем уж даром.

***

– Знаете, – продолжала Лиза, – я прочитала ваши книги. Я знаю, откуда вы, и мне очень жаль, что я таком скверном настроении, но…
– Правда?
– Правда что?
– Вам правда жаль, что вы в таком настроении?
Она громко выдохнула.
– Не знаю. Нет, наверное, нет.
– Мне тоже. Со мной нормально быть в том настроении, которое есть. У вас есть достаточно причин для беспокойства и без подавления своего эмоционального состояния. Вы в полузатраханном положении, зачем же притворяться, что это не так?
– Полузатраханном? – она засмеялась. – Мне кажется, это подходящее слово.
– Ваша жизнь впереди, а не позади. Вы теперь сами по себе.
– У меня есть вы, – сказала она нерешительно.
– У вас есть только вы сами, и это всё, что вам нужно.
Она тяжело откинулась на спинку своего кресла. Выглядела она абсолютно уставшей. Я стал говорить слова утешения.
– Вы очень умный человек, сбитый с ног этим личным апокалипсисом. Нужно время, чтобы ваше сердце и ум очистились. Дышите. Гуляйте. Спите. Относитесь к себе проще. Дайте себе какое-то время, но не слишком много. Используйте письмо, чтобы разложить себя по полкам. Вы должны на этой стадии взломать ороговевшие старые слои дерьма, как неустрашимый викинг.
– Это расслабляет, – сказала она сухо.
– Всё будет хорошо, даже лучше, чем вы можете представить, но сперва вы должны выполнить работу, трудную работу. Это может занять время, но вы пройдёте через это, и человек, которым вы станете, будет невыразимо благодарен человеку, которым вы являетесь сейчас, за то, что он прошёл через это.
– И никак нельзя пропустить эту часть?
– Именно об этом мы и говорим. Мир полон людей и институтов, которые ответят «да» на этот самый вопрос. Можно попытаться отстраниться от этого, запрыгнув во что-нибудь другое.
– Не знаю, смогу ли я действительно пройти через это ради благодарности какой-то будущей меня.
– Тогда сделайте это ради детей. До настоящего момента это вами двигало. Похоже, вы не хотите видеть их, попавшими в западню, из которой вы сами только что выбрались. Покажите пример. Чего бы это ни стоило.
– У меня есть выбор?
– Не думаю.
– Я тоже, – сказала она, положила пустую бутылку на бок, как убитого солдата, встала и зашла в дом.