Мы не играем в Игру в Черное-и-Белое — великую вселенскую игру в верх-и-низ, наличие-и-отсутствие, объекты-и-пространство, каждый-и-все. В противополож­ность этому мы играем в Игру Черное-против-Белого, или как чаще бывает, в Игру Белое-против-Черного. Ведь когда ско­рость чередования противоположностей незначительна, как бывает в случае дня и ночи или жизни и смерти,, у нас созда­стся впечатление, что темный или отрицательный аспект мира нам навязывается вопреки нашей воле. А затем, не понимая того, что положительный полюс и отрицательный полюс взаи­мосвязаны, мы начинаем опасаться, что Черное может побе­дить в Игре. Однако Игра Белое-должно-победить — это уже не игра. Это борьба, которой сопутствует чувство хроническо­го разочарования, потому что в ходе борьбы мы стараемся сделать что-то столь же бессмысленное, как попытки сохра­нить горы, но избавиться от долин.

Основная форма этой борьбы называется Жизнь-против-Смерти. Это так называемая борьба за выживание, которая, как предполагается, является реальной, серьезной задачей всех живых существ. В данном случае иллюзия держится на том, что (а) эта борьба временно успешна (мы продолжаем жить до тех пор, пока не умрем) и что (б) жизнь требует от живущих усилий и изобретательности. Последнее, впрочем, верно и в отношении игр, которые не подразумевают серьез­ной борьбы. Насколько мы знаем, животные не одержимы постоянным беспокойством о болезнях и смерти так, как мы, потому что они живут настоящим. Тем не менее они вступают в борьбу, когда ощущают голод или подвергаются нападению. Однако мы должны быть внимательными, когда говорим о животных в качестве модели «совершенно естественного» по­ведения. Ведь если «естественным» называть «доброе» или «мудрое», несомненно, что люди могут проявлять себя лучше, чем животные, хотя так случается далеко не всегда.

Люди относятся к смерти как к большому пугалу, и осо­бенно это характерно для представителей Западного мира. Причина этого, вероятно, кроется в том, что не так давно по­всеместно было распространено христианское поверье, соглас­но которому за смертью последует ужасный Страшный Суд, на котором будут решать, куда приписать грешника — на вре­менные муки в Чистилище или на вечную агонию в Ад. Сего­дня же более популярно мнение о том, что после смерти мы попадаем в вечную пустоту. Пытаясь вообразить себе это свое­образное переживание, мы прежде всего думаем о человеке, которого заживо похоронили и держат под землей вечно. Нет больше друзей, солнечного света и пения птиц — только тьма и тьма без конца.

Не уходи по своей воле в эту ночь, что тьмою манит... До последнего борись за свою жизнь и света танец.

С помощью воображения невозможно представить себе абсолютную пустоту, и потому этот пробел заполняют наши фантазии. Нечто подобное происходит в экспериментах по изоляции органон чувств (experiments with sensory depriva­tion), участников которых погружают и поду в звуко- и свето­непроницаемых помещениях. Поэтому когда смерть рассматривается как окончательная победа Черного над Белым в чрез­вычайно серьезной Игре Белое-должно-победить, фантазии, которые заполняют этот пробел, становятся довольно непри­ятными. Даже популярные образы Небес у нас довольно су­ровы, потому что Бога, как правило, воображают себе в виде очень серьезного и грозного Дедушки, восседающего на троне в громадной церкви — а в церкви, как известно, человек мо­жет благопристойно «возрадоваться», но не может от души, раскатисто рассмеяться.

О как велика их радость и слава, Вечное счастье блаженных в Раю!

Кто желает, чтобы его нарядили в стихарь и навсегда за­перли в церкви, где ничего нельзя делать, а можно только петь «Аллилуйя!»? Эти образы, разумеется, являются исключи­тельно символическими, но ведь все мы знаем, как дети отно­сятся к Божьей Доброй Книге в черном переплете и с совер­шенно непонятным шрифтом, а также к традиционным протес­тантским праздникам. Мыслящие христиане перерастают эти ужасные образы, но в детстве страх уходит глубоко в подсоз­нание и оттуда продолжает определять наше отношение к смерти.

Есть все основания полагать, что представления о смерти человек получает в ходе воспитания в обществе, потому что на сегодняшний день наука не даст убедительных доказательств в пользу того, что существуют какие-то врожденные при­родные эмоции, связанные с умиранием. В качестве примера представлений, формируемых у человека обществом, можно привести широко распространенное мнение о том, что рожде­ние ребенка должно быть болезненным. Христианство утвер­ждает, что страдания в данном случае являются наказанием за Первородный Грех или массу приятных переживаний при его зачатии. Ведь Бог сказал Еве и всем ее дочерям: «В болезни будешь рожать детей» (Быт. 3 — 16). Итак, все верили, что давая жизнь ребенку, женщина обязательно должна мучиться, и они выполняли этот долг, а многие продолжают это делать и по сей день. В то же время мы были немало удивлены, ко­гда обнаружили, что в «первобытных» обществах женщины рожают детей, работая в поле. Они просто приседают, произ­водят дитё на свет, перекусывают пуповину, кормят ребенка, пеленают его и продолжают работу. Дело не в том, что эти женщины так разительно отличаются от наших, - у них про­сто другое отношение к родам. И вот наши гинекологи недав­но обнаружили, что многих женщин не так уж трудно подго­товить к естественным и легким родам. «Родовые муки» для этого переименовывают в «напряжения», после чего будущие матери регулярно проделывают ряд подготовительных упраж­нений, смысл которых в том, чтобы научиться расслабляться под это напряжение и содействовать ему. Роды — это не бо­лезнь, говорят им. Женщину забирают в роддом только для перестраховки на тот случай, если что-то пойдет не так как нужно. А в последнее время становится все более популярной традиция принимать роды на дому.

Понятно, что преждевременная смерть может наступить в результате болезни, но — как и рождение — смерть как тако­вая совсем не является болезнью. Это естественный и необхо­димый конец человеческой жизни — такой же естественный, как опадание желтых листьев осенью. (Неопадающие листья, как известно, делают из пластика, и поэтому не будет ничего удивительного, если когда-нибудь хирурги смогут заменить все наши органы пластиковыми устройствами, в результате чего человек станет бессмертным, превратившись в пластико­вую модель себя.) Поэтому врачам следует рассмотреть воз­можность подготовки человека к смерти и связанными с ней переживаниями по аналогии с тем, как они готовят беремен­ных женщин к родам.

Ведь по большому счету смерть - это великое событие. До тех пор пока она не довлеет над нами, мы привязываемся к себе и всему, что окружает нас в жизни, проводя день за днем в привычном безысходном беспокойстве. При этом все, что связано со смертью, мы сознательно отодвигаем в самые отдаленные уголки ума. Но наступает время, когда мы узна­ем, что наши дни сочтены. В этой ситуации у нас появляются идеальные условия для того, чтобы полностью отпустить себя (to let go of oneself). Если это происходит, человек оказыва­ется освобожденным из тюрьмы своего эго. Поэтому вполне естественно, что смерть представляет собой уникальную воз­можность пробудиться к знанию своего подлинного Я, которое исполняет на космической сцене нашу Вселенную. А значит, смерть может быть поводом для большей радости. Однако в наши дни распространен обычай, который требует от врачей, медсестер и родственников умирающего, чтобы они обманыва­ли его. Все эти люди должны ходить вокруг него с улыбками на липах и уверять его, что он все-таки выздоровеет, что че­рез неделю он вернется домой и тогда вся семья поедет отды­хать на море. Хуже всего то, что врачей никогда не учат, как нужно вести себя с безнадежно больными. В этом отношении католический священник находится в гораздо более выгодном положении: как правило, он знает, что нужно делать в при­сутствии умирающего. Поэтому он действует без слез, нелов­кости и невнятного бормотания. Однако врач должен, соглас­но всеобщему мнению, стараться любой ценой продлить жизнь — для этого он вправе распоряжаться всеми сбережениями больного и его семьи.

Ананда Кумарасвами[6] однажды сказал мне, что предпо­чел бы умереть на десять лет раньше, но не на десять минут позже — когда старость или отравление лекарствами не дадут ему отпустить себя, «лечь в могилу по своей доброй воле».[7] «Я молюсь, — часто говорил он, — чтобы смерть не застала меня врасплох и я успел выйти из игры». Речь идет о том, чтобы успеть отпустить себя. Вот почему Г.И. Гурджиев, этот восхитительный плут-мудрец, писал в книге «Все и вся» («All and Everything»):

В настоящее время единственная возможность спасти жителей пла­неты Земля состоит в том, чтобы внедрить в их сознание новый механизм... Его свойства должны быть таковы, чтобы каждый из этих несчастных в своей жизни постоянно осознавал и чувствовал неизбеж­ность своей смерти, равно как и смерти каждого, на ком останавли­вается его взгляд или внимание. Только такое осознание и такое чув­ство смогут в наши дни уничтожить эгоизм, который кристаллизовал­ся в людях

Принимая во внимание наши сегодняшние воззрения от­носительно смерти, слова Гурджиева выглядят как рекомен­дация жить в кошмарном сне. Однако постоянное осознание смерти до неузнаваемости преображает мир в глазах челове­ка. Он начинает видеть его медленно проплывающим мимо и почти прозрачным, подобным тонкой струйке голубого дыма, растворяющейся в воздухе. И при этом ему становится очевидно, что не за что цепляться, да и некому. Это наводит грусть только до тех пор, пока остается хотя бы малейшая надежда на то, что существует какой-то выход из сложивше­гося положения — что мы можем еще ненадолго продлить жизнь или что существует какая-то призрачная душа, с помо­щью которой наше эго выживет после смерти тела. (Этим я не хочу сказать, что не существует никакой жизни личности по­сле смерти, - я говорю только, что вера в эту жизнь продол­жает держать нас в рабстве).

Сказанное вовсе не означает, что мы не должны бояться смерти. Мы уже встречались с похожей ситуацией, когда я говорил о том, что нам вовсе не следует стремиться не быть эгоистичными. Подавление страха смерти еще больше усили­вает его. Весь смысл здесь в том, чтобы знать — вне всяких сомнений — что «я» и все другие «вещи» и «личности», кото­рые сегодня присутствуют, рано или поздно исчезнут. В кон­це концов это знание заставит тебя отпустить их, — но для этого ты должен чувствовать быстротечность жизни уже сей­час и так же ясно, как было бы в том случае, если бы ты толь­ко что свалился с обрыва в Большой Каньон. В действитель­ности ты сорвался в пропасть еще тогда, когда родился, и поэтому цепляться за камни и людей, которые падают вместе с тобой, — совершенно бессмысленное занятие. Итак, если ты боишься смерти — бойся ее. Идея в том, чтобы отождествить­ся с этим страхом, дать возможность всему одержать верх — ужасам, привидениям, страданиям, мимолетности, разруше­нию. И тут ты открываешь нечто удивительное и до сих пор невообразимое: ты никогда не умрешь, потому что ты никогда не рождался.  Ты просто забыл, кто ты.

Ссылка на книгу Алан Уотс
Книга о табу на знание о том, кто ты есть