Ты просыпаешься в своей квартире. Опять и опять. Ты даже не думаешь, до чего однообразна твоя жизнь. Дзинь! Будильник. Дзинь! Ванная. Горячий, обжигающий гортань кофе. В спешке. Работа... Дом... Дом – работа. Ты думаешь, что счастлив, потому что все живут так, а жить не так, значит не быть как все. Ты копишь деньги, чтобы в отпуске съездить в Турцию, отдохнуть. Если всё именно так, и, запертый в своем маленьком мирке, ты смотришь на таких, как я, свысока, то мне жаль тебя. Мне искренне тебя жаль, кем бы ты ни был (или не была), ведь тебе не довелось увидеть то, что увидел я. Не довелось понять простую, как мир, истину.
Мы все живем, чтобы умереть, и сейчас, уже у адских ли, или у райских врат, я не жалею ни о чем. Я был. Вот ответ. Ты этим похвастаться, я думаю, не сможешь.
<неразборчиво>
Процесс распада личности – зрелище совершенно увлекательное. Сначала ты не хочешь понять, что что-то не так. Потом не признаешь, что с разумом Билли творится что-то неладное. Ты не хочешь верить в то, чего нет в учебниках, ты смотришь и не видишь, потому что мама говорила, что хорошие мальчики и девочки не должны верить незнакомцам. А с некоторых пор незнакомца ты начинаешь видеть в зеркале.
В конце концов, СИСТЕМА, частью которой ты больше не являешься, начинает чуять подвох. Это момент, когда можно либо признать её существование, либо сделать шаг назад. Но ты не понимаешь куда идешь, и потому, не понимая, подсознательно вступаешь в борьбу с этой машиной.
День за днем.
Я смотрю ему прямо в глаза. Парню, который думал, что знает абсолютно всё. Его глаза открыты. Стеклянные глаза мертвеца. На лице застыло такое странное выражение, будто только перед самой смертью он понял, каким был идиотом.
Я улыбаюсь. На секунду оторвав ручку от помятого листа бумаги, медленно, с торжеством, растягиваю губы в усмешке.
Все мы живем для того, чтобы умереть.
В ноябре, если быть точнее, то в конце ноября, почти что в декабре (но наверняка я опять ничего не скажу), к нам в палату вошёл Эльф, не как лечащий врач, а как новый сосед. Никогда не лезь туда, куда не следует. Эльф побледнел, осунулся и похудел ещё больше. Молча, держа на руках аккуратно сложенную пижаму, он сел на кровать и уставился в стену.
– Здравствуйте, доктор.
Он медленно повернул голову, и в ярком солнечном свете из окна, на щеке блеснула скупая мужская слеза. Слеза психа.
Ave Maria и Merry Christmas!
Всем вам, блядь, сюда дорога!
Парень из палаты №8, Адольф – всё время что-то писал. Ходил, писал. Сидел – писал. Не писал только тогда, когда мы играли в шахматы.
– Как думаешь? – спросил я однажды. – Что могло случиться с Понимающим?
– Он понял, – улыбнулся Адольф. – Ты даже представить себе не можешь, что он понял.
– А ты?
– И я могу только гадать, – опять улыбка и ход пешкой. – Но это должно было быть что-то грандиозное.
– Ты так сказал, будто точно знаешь.
– Правда?
– Да.
– Может, тебе показалось?
– Может и так.
Он был небольшого роста, лет – может быть, под сорок, с залысиной на лбу и неестественно седыми клочками волос по бокам и на затылке. яхорошопомнюегопальцы. Длинные, как у пианиста, с погрызенными ногтями. Когда он не писал и не играл в шахматы, то грыз ногти.
Нас, психов, было много, обо всех и не расскажешь на раз. За каждой дверью Нашего Дома тебя ждала бы своя история. За каждой дверью была своя боль, свои вершины и свои падения. За каждой дверью жили свои демоны. Этот круговорот так втянул меня, что, став частью новой жизни, я и не заметил, что просто выстроил новую Систему. Никакой анархии. Никогда. Даже в «психушке».
– А как ты думаешь? – спрашивал я Адольфа. – Он сумеет поправиться?
– Если захочет, так он нам всегда говорил, помнишь?
– Если захочет, – повторил я и сдвинул коня. – Шах и мат.
– Ещё партию?
– Нет, я пойду, покурю.
Я так не узнал, что было в тетрадях, которые Адольф бережно складывал в свою тумбочку перед отбоем.
Мммда... Особенно эзотерику.
[взломанный сайт] 
