Моему другу Ай-джи посвящается.

Васса тихо сидела, глядя в окно.
За окном сыпался мелкий дождь. Такие дожди имеют свойство длиться бесконечно. Сыплется и сплется тонкая водяная пыль. Если выйти на улицу и поднять глаза вверх, можно увидеть, как летят эти крошечные водяные пылинки...
Васса всегда любила смотреть на дождь, слушать стук капель. Она садилась в кресло возле окна, зажигала свечи на тумбочке и брала в руки книгу. Но скоро книга оставалась без внимания – Васса уходила в дождь, в тихий мир своего города. В городе правило Одиночество.
Там, оседая на чугунных решетках, на железных крышах, изморось собиралась в крупные ледяные капли, капли стекали вниз и стучали по карнизам, и этот стук рождал какое-то странное спокойствие.
Васса шла по мокрому бульвару, усыпанному бурой мертвой листвой. Какие-то люди стояли на троллейбусной остановке, ежась от холодной сырости, их мокрые зонты тускло поблескивали в сером свете дня...  Она шла мимо всех этих людей, думая про себя, как хорошо, что ей не надо никуда торопиться. Казалось, она идет в каком-то другом мире, отгороженном от мира людей на остановке не заметными постороннему глазу прозрачными стенами.
В ее мире нет и никогда не может быть суеты. В ее мире теперь осень, бурые и золотые листья, тонкая изморось, стучащие по железной крыше  холодные капли... Тук-тук, тук-тук-тук...
Цок-цок, - вторят стуку капель металлические набойки на тонких каблуках... Рука, обтянутая мягкой черной кожей перчатки, сжимает деревянную ручку серого в лиловых цветах зонта, волан серой вязаной юбки танцует вокруг узких щиколоток в высоких черных ботинках... Цок-цок, цок-цок... Черные волосы завиваются в локоны от влажного воздуха. И слабый ветер, и тихий мелкий дождь, и серый день, и серо-зеленые глаза смотрят куда-то, ничего не видя... А бульвар все не кончается... Почерневшие от сырости ветви старых лип тянутся друг к другу, роняя умершие листья...
……………
Идя, Васса и  не заметила, когда на ее тихий, залитый дождем  мир опустилась ночь. На прямых улицах ее города загорелись желтые фонари, в тумане сразу же окружившись золотистыми ореолами. Город оделся в гирлянды огоньков. Огоньки отражались в темных ленивых водах узких каналов, одетых в чугунные кружева, блестели на мокрых черных камнях мостовой... Засветились окна. За окнами засветилась вечерняя жизнь...
По примеру Булгаковской Маргариты Николаевны неслышно пролетая между домами, Васса иногда позволяла себе остановиться и заглянуть в какое-нибудь окно... Они были такие разные...

Небольшая комната. Одновременно это и жилище, и студия художника. Шкафы по стенам заставлены бесчисленными книгами и альбомами, на подоконнике – горшки с бегониями, хлорофитумом и длинными плетями традесканции. Везде, куда можно хоть что-то поместить – деревянные статуэтки, гипсовые бюсты... В углу пристроилась  широкая тахта, покрытая старым, измятым покрывалом, у низкого журнального столика – огромное, старинное мягкое кресло на коротких резных ножках и с высокой спинкой, обитое серебристо-серым гобеленом с рисунком из странного вида цветов и листьев... Крошечный чайничек на одну чашку, сахарница и узорчатая пиала на блюдечке стоят на столике. Чай еще не допит. Рядом с чайным прибором - раскрытая книга на немецком языке, набранная старинным готическим шрифтом.
Со стены смотрит большая лепная маска: тонкое лицо ее напоминает лики святых на иконах - миндалевидные, полные мудрости и боли глаза полуприкрыты тяжелыми веками, лоб высок и гол, длинные волосы, мягко спускаясь с висков, сливаются с волнистой бородой.
Сам художник сидит посреди комнаты на низенькой скамеечке перед своим очередным творением. Оно еще только начато – это что-то абстрактное, невозможно еще угадать, что это будет. Но он уже знает, он все видит, он уверенно наносит гипс на изогнутую проволочную сетку, следуя чему-то, известному только ему одному...
Но вот художник встал, вытер испачканные гипсом руки и сменил пластинку на стареньком проигрывателе. Из окна густым чистым потоком полился «Реквием» Моцарта, быстро заполнив собою весь тихий мир...
Художник вернулся на свою скамеечку, плеснул коньяку в старую, тяжелую стопку резного хрусталя... Закурил дешевую папиросу, выпил, налил еще стопку... Задумавшись, опустил глаза и поник темной кудрявой головой, глядя на свои руки, кое-где испачканные гипсом. Так долго просидит он, окутанный синеватым дымом, отдавшись ли во власть Моцарта, размышляя ли над своей новой работой, над жизнью ли своей, полной странных, невысказанных образов, Одиночества и столь чуждых ему людей... А золотой напиток в резном стаканчике тускло отблескивал рядом, напоминая мерцающий внутренним огнем кусок янтаря...
Васса часто бывала в этой комнате. Незаметная, сидела она в уголке и вдыхала дым, и смотрела на художника, и вспоминала, и думала, и улетала в его призрачный, изысканно-порочный мир Декаданса... И видела себя в том мире...
«Плещется ром, и-и-и кокаин -
Желтыми пальцами в тонкие ноздри...»
Струящийся туман или табачный дым, желтый, теплый, приглушенный свет от свечей в этом тумане, плавающая истома... Склоненное на руку лицо. Тонкое, длинное запястье, длинная кисть... Тонкие пальцы с тонкими и длинными, острыми сочно-темно-красными ногтями...
Зеленые глаза, густо обведенные черным, слегка затуманены, полуприкрыты. Длинные темные ресницы бросают длинные тонкие тени на бледную, желтоватую от света свечей кожу. Утонченная истеричность...
Темные, гладко зачесанные волосы собраны на затылке узлом.
Туман, тайна, странное, тягучее ощущение... «Кто ты теперь, с кем ты сейчас...»
Даже сама она часто не знает, кто она теперь. И знала ли когда-нибудь? Может, тогда, давно, маленькой девочкой с темными кудрями, легкой бабочкой порхая на лужайках? Нет, тогда она ЕЩЕ не знала... Тогда она еще и не думала. Она просто кружилась в хороводе странных прозрачных существ, возникающих из воздуха. Никто не видел их кроме нее.
Их и сейчас мало кто видит... Она и сама стала видеть их реже.
Темные, почти черные губы едва заметно двигаются, повторяя за певцом:
«Вернусь я туда, где кушают смерть
И черпают жизнь из хрустальных бокалов,
В ней ничего невозможного нет,
Да, это немного, но это - немало...»
Тонкие, полупрозрачные слова медленно проходят сквозь туман. Почти можно видеть, как они плавно струятся вместе с ним...
Пить крошечными глотками золотой терпкий коньяк, оставляющий густые дорожки на стенках тонкого выпуклого бокала. Золотой коньяк, золотое пламя оплывающих черных свечей... Стать золотой и полупрозрачной вместе с ним, уйти в пламя, улететь в дым, растаять там без следа... Превратиться в дымное серебро…  Только тонкую прозрачную мысль оставить по себе...
Сладкий туман... Пронзительная сладкая боль в душе.
Никогда, никуда, только там, все только одна... Яркие листья, золотые лучи, горы, высота и глубокие зеленые пропасти... С орлом вместе слетать со скалы к водопаду, вниз, вниз, кругами, расправив крылья, планировать, ловя потоки ветра...
Одиночество, вечное Одиночество.
Оно бывает легким и прозрачным, как дым, мутным, как туман, тяжелым, как камень на шее. Оно поет и плачет, возносит к облакам и швыряет в черные ямы...
Оно непреодолимо и непреходяще... Оно вечно. Только оно вечно. «Нет прощаний, есть только прощение.»
Не с кем прощаться, только все простить... Навсегда.

И снова дождь за высоким окном. И голоса на лестнице... И запах кофе...
Удивительно, как легко передвигаться в тихом мире. Достаточно звука, запаха, мысли...
Отчего-то Вассе вспомнилось именно сейчас...
олСколько людей на свете мучаются вопросом, что такое счастье, не замечая, что счастье – вот оно, протяни руку и коснешься его...
Счастье – зайти  мокрым черным вечером в маленькую кофейню на углу. В крошечном зале на пять-семь столиков почти пусто, всего пара посетителей сидят, еле слышно беседуя о своем. Темно-красные плюшевые портьеры, мягкий приглушенный свет, дивный теплый запах кофе.
Счастье – получить из знакомых мягких рук полной женщины за стойкой белый фарфоровый стаканчик с дымящимся напитком. У нее не слишком много посетителей, но они все постоянные. Она знает их вкусы, различает их настроения... «Маленький двойной» и конфетку «Каракум»...  Она все помнит, эта мягкая полная женщина.
Счастье – сидеть потом за своим маленьким столиком в уголке у окна, наблюдать людей, чувствовать тепло, зная, что там, за окном – изморось и туман, слякоть, грязь. И все это твое, все это неотделимо от тебя. И уют кофейни, и потемневшие от дождя дома за окном, и узкие улицы с разбитыми трамвайными путями, и тяжелые воды широкой реки, ажурные решетки, подворотни, дворы-колодцы и золотые купола на небесно-голубых башнях...
А пышная красавица Люба за своей стойкой брякает кофеваркой, и пар шипит, и мороженое плавится в волнистой металлической вазочке. И нет горькой тоски в вечном Одиночестве.
В результате долгих размышлений на эту тему Васса пришла к выводу, что бывает одиночество и Одиночество.
И не Одиночества боится человек, потому что далеко не все знают его, но боится человек ощущения одиночества, которое знакомо, наверно, каждому. Когда ты вдруг снова как маленький ребенок, которого все забыли, у которого что-то болит, а никому это не интересно. Тебе не хватает внимания, никто не хочет слушать про твои дурные сны, про то, какая противная эта девчонка из соседнего подъезда, и вообще, «материалы собраны, а вот не работается, ничего не делается». У всех свои дела, свои дурные сны и противные девчонки...
Но ведь это неправильно, это нельзя, ведь это твоя боль – это боль, это твои слезы, надо же о них рассказать, ведь надо, чтобы о них узнал хоть кто-нибудь, кто-то разделил, а никого нет... И некому, некому, некому... А друг/муж/жена на работе, у них столько дел, им не станешь рассказывать сейчас, потому что нельзя мешать, нельзя грузить, у них столько проблем у самих... А оно болит, в душе что-то рвется и плачет, и больно, больно, больно... И некому... И вообще некому, потому что гордость, потому что нельзя, чтобы кто-то знал, что и тебе бывает плохо. И вот оно так вот копится, копится, это невысказанное, невылитое... И тогда думают, что это – Одиночество...
А Одиночество совсем иное. Это пронзительное чувство осени, угасания и возрождения, светлой печали с легким горьковатым запахом дыма. Огромные кучи золотых листьев, голые ветки, холодный тонкий прозрачный воздух...
Одиночество – чувство тишины и стройности, ты сам, один в лучах, как струнка, тонкий прямой силуэт, легкая фигурка в кружащихся листьях.
Одиночество парит в потоках воздуха, кружится на широких крыльях, там, высоко-высоко, в чистом ослепительно-голубом небе.
Одиночество никогда не тоскует: ему никто не нужен, оно само по себе, оно одиноко.
Одиночество имеет множество лиц, принимает самые разные цвета и звучания. Одиночество может быть самым лучшим учителем, а может быть самым жестоким из палачей.
Учить нас читать в своей собственной душе – для этого приходит Одиночество.
От одиночества есть лекарство – Любовь. Душа, что любит, всегда занята.
От Одиночества нет лекарства, оно приходит и уходит, когда считает нужным. Но тут и не нужно лекарство, ибо все есть в нас самих.

Florida, USA, 2003