* * *

Элен появилась в их жизни чуть больше года назад — немного грустный, хрупкий, нежный и очень отзывчивый ребенок. Памела и Себастьян были женаты седьмой год, любили друг друга еще со школы, оба не сомневались, что поженятся, как только получат аттестаты, но все оказалось сложнее: у Пам умер отец, а Басс поступил в компьютерный колледж, днем учился, а вечерами приходилось подрабатывать, и только ночи и уикенды, да и то не всегда, оставались для встреч с его любимой Памелой. Они не то чтобы охладели друг к другу в те годы, но стали понимать: любовь — самое ценное, что есть в их жизни, но жизнь на самом деле состоит из мелочей, и если с ними не справиться…
Поженились они, когда Себастьян устроился в фирму «Орион» и сделал свой первый мультимедийный клип. Памела работала в супермаркете кассиршей, уставала, конечно, но, в общем, не больше мужа, и все было в порядке, когда выяснилось — на четвертом году семейной жизни, — что детей у них быть не может. Странным образом ни Памела, ни Себастьян не были виновны в этой, как сказали им врачи, генетической аномалии — и у Пам, и у Басса с любым другим партнером все прекрасно получилось бы, но вот друг с другом… Какие-то гены оказались рецессивными, а результат… И ничего нельзя было поделать, разве что развестись и начинать жизнь сначала.
«Есть два выхода, — сказал им врач, с которым они консультировались в клинике святого Чарлза. — Первый: донорская сперма от другого мужчины»…
«Нет!» — одновременно воскликнули Памела и Себастьян, и доктор, не сбавляя темпа, перешел ко второму варианту:
«Тогда вам остается одно: взять на воспитание ребенка, лучше в младенческом возрасте, чтобы ощущения материнства и отцовства могли формироваться наиболее естественным образом»…
Так они и поступили. Правда, прежде чем в их доме появилась Элен, прошло еще чуть больше года, время было нервным, иногда обоим казалось, что напрасно они ввязались в эту историю, но, когда Памела увидела среди сидевших рядком на маленьких стульчиках русских детишек странную тихую девочку со светлыми косичками и удивительно пронзительным умоляющим взглядом огромных черных глаз, все ее сомнения не то чтобы рассеялись — Памеле показалось, что их никогда и не было, они с Бассом мечтали о такой дочери, и разве не знаком судьбы было то, что именно в этом заволжском городишке со странным, только в России и возможным названием Римско-Корсаковск, которое и выговорить невозможно, не приняв предварительно по-русски «сто грамм на грудь», оказалась девочка, которую Памела уже много раз видела в своих снах — именно ее, Памела не сомневалась в этом, именно такую, светленькую, с косичками и огромными черными глазами?
Оформление документов оказалось процедурой предельно забюрократизированной, пройти этот путь самостоятельно Памела и Себастьян никогда не сумели бы. Слава богу, все взяла на себя русская посредническая фирма, и, хотя Басс был уверен, что большая часть заплаченных ими денег ушла на взятки чиновникам и какие-то не очень, возможно, законные юридические процедуры, но сделано все было — надо отдать должное — достаточно быстро. За девочкой, которую в России звали Еленой Петровной Ершовой, Себастьян ездил один, без жены, готовившей дом к приему ребенка.
Он привез с собой подарки — как же без них? — и, когда Леночку привели в кабинет директрисы детского дома, до тошноты приторной Ларисы Авдеевны, Себастьян достал из пакета огромного белого доброго Годзилу с черными глазами, такими же, как у Лены, только стеклянными, пустыми и холодными. Девочка, никогда в жизни не видевшая таких дорогих игрушек, не удостоила подарок даже взглядом, она прошла через всю комнату, глядя только на Себастьяна, уткнулась носом ему в колени, обняла за ноги и сказала:
«Папа».
Себастьян знал к тому времени немало русских слов — две сотни наверняка, — но сразу все забыл, он только и смог взять девочку на руки, прижать к себе и почувствовать, как быстро бьется ее сердце…
«Леночка очень привязчивая, — то ли с неодобрением, то ли со скрытым намеком сказала директриса. — Вы уж ее любите, не обижайте, а то ведь»…
Когда Себастьян вернулся с Элен в Хадсон, Памела ждала их на вокзале, муж нес девочку на руках, потому что она уснула по дороге из Нью-Йорка. Он передал ребенка жене, и Элен — Себастьян стал называть ее на свой манер, как только они пересекли границу России, — не проснувшись, обняла Памелу за шею, потерлась о нее носом и что-то пробормотала.
«Мне послышалось, — спросила Памела, — или она назвала меня мамой?»
«А как ей еще тебя называть, милая?» — улыбнулся Себастьян и полез обратно в вагон — за вещами.

* * *

Себастьяну нужно было время, чтобы подготовиться к разговору: Фиону он не видел почти три года, расстались они тогда без сожаления, оба были уверены, что больше не увидятся — им стали не нужны эти встречи, и с какими словами обратиться сейчас к бывшей любовнице, Себастьян не знал, всякое слово могло оказаться деструктивным, разговора не получится, и к какому врачу тогда обращаться, он не имел ни малейшего представления.
Утром по дороге на работу Себастьян отвез Элен в детский сад, убедился, что синяк под лопаткой невозможно заметить, если не снять с девочки обтягивающего платьица, и в фирме, уже сидя за компьютером, продолжал думать о том, что скажет Фионе и поймет ли она его правильно.
В одиннадцать, будто что-то подтолкнуло его изнутри, Себастьян набрал номер телефона, который, как оказалось, прекрасно помнил, и, услышав знакомое «Это доктор Беннетт», произнес:
— Фиона, это Себастьян, извини, что я тебя беспокою…
— Господи, Басс! — отозвалась доктор Беннетт с такой откровенной радостью, что Себастьяну стало не по себе: неужели он ошибся, неужели их встречи были для Фионы гораздо важнее, чем она старалась изобразить? — Басс, я так рада тебя слышать!
И сразу, без перехода, очень серьезным, даже отчужденным голосом:
— Извини, я сейчас занята, перезвоню тебе, как только освобожусь.
Трубку Фиона положила, не дожидаясь ответа.
Себастьяну пришлось два часа — до самого обеда — мучить себя вопросом: позвонит или нет? И что делать, если не позвонит?
Звонок раздался ровно в час, и на этот раз голос у Фионы был в меру приветлив, в меру заинтересован и в меру отстранен:
— У тебя ко мне дело, верно?
— Д-да, — отозвался Себастьян, — именно дело. Фиона, понимаешь, у нас с Пам…
— Давай, — прервала его доктор Беннетт, — встретимся в кафе «Джорди», это напротив клиники, у меня будет сорок минут времени, и ты все объяснишь.
— Когда?
— Я там буду через пять минут.
— Я не успею раньше чем за…
— Ты все еще в «Орионе»? Значит, двадцати минут тебе достаточно.
Себастьян не сказал бы, что за прошедшие годы Фиона сильно похорошела. Она стала строже, она иначе теперь смотрела, она вообще стала другим человеком, к которому невозможно было применить прежние понятия о красоте. Все, что думал раньше Себастьян о Фионе, не имело отношения к этой женщине, уверенной в себе, смотревшей на него скорее с медицинским любопытством, нежели с женским интересом. «Но ведь она действительно была рада меня услышать», — сказал себе Себастьян и подумал, что, возможно, сильно ошибся.
Они заняли столик у окна, Фиона только кивнула официанту, и он сразу принес обоим по стакану апельсинового сока, яичницу с беконом и черный кофе с лимонной долькой.
— Я здесь каждый день обедаю, — сказала Фиона, — мои вкусы хорошо известны… Рассказывай, не теряй времени. Что случилось? С тобой или с Памелой?
Чтобы рассказать с самого начала историю об удочерении девочки из России, Себастьяну понадобилось больше времени, чем он рассчитывал, и когда он лишь подошел к сути разговора, часы показали два, Фиона слегка покачала головой, пришлось прекратить дозволенные речи.
— Ты торопишься, — огорченно сказал Себастьян, — а я еще не добрался до главного.
— Главное ты уже сказал, — мягко произнесла Фиона. — Главное: вы с Памелой счастливы друг с другом и с этой девочкой. Остальное менее существенно.
— Тебе нужно идти?
— Неважно. Рассказывай, что случилось с Элен. Наверняка не с вами. Итак?
— Недели полторы назад Пам обнаружила на левой руке Элен довольно большой кровоподтек. Мы спросили ее: «Кто — то ударил тебя в детском саду?» — «Нет», — ответила она, и мы не стали допытываться. Через пару дней синяк пожелтел, как положено, и исчез. А на следующий день вечером я увидел кровоподтек у Элен на ноге, там, где сама она заметить его не могла. И на этот раз девочка утверждала, что ни в саду, ни на улице никто ее пальцем не тронул. Этот синяк через несколько дней прошел так же, как и первый. А вчера появился третий — под левой лопаткой, — и мы с Пам решили…
— Да, я понимаю, — задумчиво сказала Фиона. — Если Элен никто не бил, то это может быть болезнью крови. Нужно обратиться к врачу, а вы боитесь это сделать, потому что анализы могут оказаться хорошими. Если Элен здорова, значит, кто-то ее все-таки ударил, и врач обязан сообщить об этом в полицию…
Себастьян кивал головой, он не хотел слышать того, что говорила Фиона, он и Памела думали об этом дни и ночи, он надеялся, что Фиона сделает иной вывод, она всегда находила неординарные решения, почему сейчас мысль ее двигалась по той же колее, из которой не выбраться?
— А если учесть, что не так давно осудили уже вторую женщину, убившую приемного ребенка из России, — продолжала Фиона, не замечая волнения Себастьяна, — то легко представить, чем все это может обернуться для вас с Памелой.
Себастьян молчал.
— Ты хочешь, чтобы я сделала анализ крови неофициально, в лаборатории клиники? — спросила Фиона после непродолжительного молчания.
Себастьян кивнул.
— Ты надеешься, что девочка здорова, верно? Если анализ это подтвердит…
— Пожалуйста, — взмолился Себастьян. — Давай не будем обсуждать, что произойдет потом. Я хочу знать, что с Элен!
— Завтра в семь тридцать, — сказала Фиона, — подъезжайте к шестым воротам кампуса. Я вас встречу. Основной анализ будет готов к вечеру, для детального понадобится около недели… Извини, Басс, мне действительно пора.
— Я знал, что ты не откажешь, — пробормотал Себастьян, помогая Фионе надеть плащ.
— Пожалуйста, — поморщилась Фиона, — только без сантиментов.
Доктор Беннетт позвонила Себастьяну на мобильный телефон, когда он показывал менеджеру практически уже готовый клип компьютерной игры «Цивилизация стасиса». Ответить Себастьян не мог и взволновался так, что скомкал объяснение идеи финала, на вопросы отвечал, не думая, и, похоже, завалил презентацию.
— Учтите наши замечания, Флетчер, — сказал Мэтью Грин, генеральный менеджер фирмы, — и покажите клип завтра. Идея хорошая, но, кажется, вы сами не очень понимаете все ее достоинства.
Достоинства собственной идеи Себастьян понимал прекрасно, но сейчас думал о другом и, выйдя из кабинета, сразу набрал номер Фионы.
— Что… — начал он, забыв поздороваться.
— Ничего, — сообщила Фиона, — кровь нормальная. Я, конечно, проведу полный анализ, но девять шансов из десяти, что и он ничего не покажет. Девочка здорова.
— Не понимаю, — пробормотал Себастьян. — А не может ли это быть болезнью не крови, а кожи? Слишком чувствительная, например. Достаточно тронуть…
— Ты сам сказал, что никогда прежде у девочки не было кровоподтеков, верно? — с хорошо слышимым раздражением в голосе сказала Фиона. — Или вы с Памелой к ней за весь год ни разу не прикасались?
Себастьян вспомнил, с какой страстью тискала Памела девочку при каждом удобном случае, и вынужден был признать, что Фиона, конечно, права: если бы у Элен оказалась слишком нежная кожа, синяки должны были появиться еще год назад.
Может, они и появлялись, а он не замечал? Нет, исключено, уж Памела непременно обратила бы внимание, купая Элен.
— Почему ты молчишь? — спросила Фиона.
— Думаю, — сказал Себастьян. — Ударить Элен могли только в детском саду.
— Ты ее спрашивал?
— Она утверждает, что никто никогда ее не бил. Но ее могли запугать…
— Ты хочешь поговорить с воспитательницей?
— Н-нет, — протянул Себастьян, представив, что скажет миссис Бакли, если хотя бы намеком дать ей понять, будто в ее саду дети бьют друг друга до синяков.
— О'кей, — сказала Фиона. — Держи меня в курсе событий, хорошо?

* * *

— Почему так долго? — нервно сказала Памела. — О чем она может разговаривать с маленьким ребенком вот уже полтора часа?
Себастьян сжал руку жены, он и сам беспокоился — не за Элен, естественно, Фиона позаботится, чтобы девочка чувствовала себя комфортно, его беспокоило состояние Памелы. Неизвестно, о чем она думала и что скажет, когда Элен с Фионой выйдут, наконец, из кабинета.
Дверь распахнулась, и в коридор выбежала разгоряченная Элен, размахивавшая бумажным самолетиком.
— Мама! — закричала он, бросаясь к Памеле. — Папа! Посмотрите! Он летает до потолка! Может и выше, но потолок не пускает!
— Элен, — пробормотала Памела, прижимая к себе девочку, — с тобой все в порядке, милая?
— Конечно, — вместо девочки ответила вышедшая следом доктор Беннетт. — Замечательная у вас дочь, Памела. И твое воспитание, Басс, тоже сказывается — Элен очень хорошо для ее возраста рисует…
— Но… — сказал Себастьян, напряженно глядя в лицо Фионе. В отличие от жены, он разбирался в том, что означала каждая интонация его бывшей подруги, и видел, что сказанное было прикрытием слов, не произнесенных вслух.
— Не знаю, — призналась Фиона. — Определенно одно: она не могла сама себя ударить.
— Стигматы? — спросил Себастьян.
— Я думала о такой возможности, — медленно произнесла Фиона. — Не похоже, Басс. Ваша Элен — совсем не тот психологический тип. К тому же стигматы никогда не появлялись у маленьких детей. Надо быть взрослым фанатиком… Нет-нет, это не стигматы, успокойся.
— Успокойся! — нервно воскликнул Себастьян. — Ты не можешь сказать, больна Элен или здорова. Что нам делать? Должна ли она ходить в детский сад? Должен ли кто-то из нас — я или Пам — постоянно с ней находиться и следить…
— Пожалуйста, Басс, не паникуй, хорошо? Дней через десять я сделаю еще один анализ крови, и мы с Элен — если за это время ничего не произойдет — поговорим еще раз.
— Нет, — твердо сказала Памела, вставая и заставляя мужа подняться. — Никаких бесед я больше не позволю. И никаких анализов. Элен и без того напугана.
— Но, Пам… — слабо запротестовал Себастьян.
— Все, — отрезала Памела. — Пойдем, Басс.
У двери Себастьян обернулся в надежде на то, что встретит взгляд Фионы и поймет то, что доктор Беннетт не хотела говорить вслух: ждут ли их тяжелые дни, или можно надеяться на лучшее? Фиона не смотрела в его сторону. Похоже было, что она вообще никуда не смотрела — то ли о чем-то сосредоточенно думала, то ли, напротив, старалась отогнать от себя мысли, приходившие ей в голову против воли.

* * *

Воскресные дни семейство Флетчеров провело на берегу Гудзона — просыпались рано, Памела будила девочку, и они отправлялись к реке, ставили палатку, завтракали, а потом до самого вечера бегали по жесткой траве, кувыркались, прятались друг от друга за деревьями, в воду не заходили и Элен не пускали — впрочем, она не очень-то и стремилась, — весна была довольно прохладной, а вода в Гудзоне — холодной, будто река вытекала из Северного Ледовитого океана.
Домой возвращались только ночевать — Себастьян предлагал остаться в палатке до утра, но Памела не согласилась: холодно, и к тому же ночью по Гудзону шли в сторону Нью-Йорка грузовые суда, тарахтели дизели, на борту играла музыка, а в сотне ярдов от пляжа проходила вдоль берега железная дорога, где движение грузовых поездов было оживленным именно по ночам — нет, спать лучше дома. Собственно, какая проблема, до дома и ехать-то всего десять минут, неудобно, конечно, каждый раз раскладывать палатку и вещи, а вечером все собирать и грузить в машину, ну так что, для чего, в конце концов, в доме мужчина?
Элен за два дня хорошо загорела, сдружилась с девочкой четырех лет, приезжавшей на пляж с родителями из Гринпорта. Синяки сошли, Памела несколько раз в день осматривала дочь, ничего не находила и совсем успокоилась.
Утром в понедельник ее настроение изменилось — круто и надолго.

* * *

— Я не понимаю, Басс, что это, я не понимаю… — повторяла Памела, а Себастьян смотрел на ночную рубашку Элен и понимал не больше жены. Девочка тоже ничего не понимала в происходившем, она кривила губы и готова была заплакать, как только папа с мамой начнут ее наказывать — неизвестно за что, ничего она плохого не сделала, хорошего, впрочем, тоже, только проснулась, мама разбудила ее, откинула одеяло, а потом как закричит, и сразу примчался папа с наполовину намыленной щекой, и теперь они оба смотрели на нее, будто она, никого не спросив, включила телевизор и попала на программу, смотреть которую ей не разрешали.
— Ты не входила к Элен ночью? — спросил Себастьян, и Памела мгновенно вскинулась, потому что более глупого вопроса муж, конечно, не мог придумать.
— Входила! — крикнула она. — Дважды! Что из этого? Что ты хочешь сказать, Басс?
— Ничего, — пробормотал Себастьян. — Прости…
Ночная рубашка Элен была разорвана спереди от воротника почти до самого подола. Будто кто-то взял обеими руками и резко потянул в стороны. О том, что это сделала во сне сама Элен, не могло быть и речи. У нее и сил не хватило бы, но даже если бы хватило — очень неудобно сделать такое самому. И зачем?
— Тебе хорошо спалось, милая? — ласково обратился к дочери Себастьян, опустившись на край постели.
— Да, папа, — сказала Элен, успокоившись.
— Что тебе снилось? Наверно, что-то очень красивое?
— Нет, — сказала Элен, вспоминая. — Я не помню. Что-то…
— Давай переоденемся, — сказал Себастьян. — И пора умываться, иначе мы опоздаем в детский сад.
— Я не понимаю, Басс, — повторила Памела, когда Себастьян, умыв и переодев девочку, привел ее в кухню, где уже готов был обычный завтрак: тосты и чай с лимоном.
— Я тоже, — сказал Себастьян. — Может, ты отвезешь Элен, а я по дороге на работу заеду к доктору Беннетт…
— Ты рад в любое время встретиться со своей Фионой! — воскликнула Памела. — Хочешь на меня пожаловаться? Сказать, что жена страдает сомнамбулизмом, ходит по ночам и…
— Тогда сделаем наоборот, — поспешно переиграл Себастьян. — Я отвезу Элен, а ты поезжай к доктору Беннетт.
— Я? — Памела швырнула к ногам мужа полиэтиленовый пакет, в котором лежала аккуратно сложенная ночная рубашка, и выбежала из кухни, хлопнув дверью. Через пару секунд хлопнула и входная дверь — Себастьян и Элен остались дома одни.
— Почему мама сердится? — спросила девочка, откусывая от тоста маленькие кусочки. — Мама торопится на работу?
— Да… рассеянно проговорил Себастьян, поднял с пола пакет и положил на край стола. — Доедай быстрее, пожалуйста. Перед тем как поехать в детский сад, мы заедем к тете Фионе, хорошо?

* * *

— Отвези девочку и возвращайся, — сказала Фиона, внимательно осмотрев разорванную почти надвое рубашку. — Ты можешь опоздать на работу?
— Да, — кивнул Себастьян.
Миссис Бакли была, конечно, недовольна, когда Себастьян привез Элен в сад с почти часовым опозданием. Предпочтя ничего не объяснять, он лишь поздоровался с воспитательницей и поспешил обратно в клинику, по дороге несколько раз набирая номер мобильного телефона Памелы. «Оставьте сообщение», — требовал автоответчик, и Себастьян нервно нажимал на кнопку отключения. Черт побери, разве Памеле безразлично, что сказала доктор Беннетт по поводу сегодняшнего происшествия? Как может Пам в такое время отключать аппарат?..
— Ты все мне рассказал? — спросила Фиона, когда Себастьян вошел в кабинет. — Я имею в виду: может, кто-то из вас — ты или Памела, — ночью…
— Нет, — отрезал Себастьян. — Я не лунатик, если ты это имеешь в виду. А Памела… Господи, Фиона, ты серьезно считаешь, что она может… Зачем?
— Я просто спросила, Басс, — пробормотала Фиона. — Нужно исключить все возможности. Кровоподтеки и этот сегодняшний случай… Все происходит ночью, верно? Попробуй сделать одну из двух вещей: или пусть Элен несколько ночей спит вместе с вами, или поставь в ее спальне видеокамеру, сейчас есть миниатюрные, непрерывная запись в инфракрасных лучах…
— Господи! — с отвращением сказал Себастьян. — Как в той гнусной истории с няней, избивавшей ребенка…
— Я совсем не это имела в виду! — запротестовала Фиона.
— Я понимаю, — пробормотал Себастьян. — Пожалуй, пусть лучше Элен поспит в нашей постели.
— Ты похудел, Басс, — неожиданно сказала Фиона. — У тебя все в порядке с Памелой?
— Да, — помедлив, ответил Себастьян. Почему-то ему хотелось сказать что-то другое, но он толком не знал — что, и еще ему захотелось сказать те слова, что легко слетали с его губ несколько лет назад, но сейчас он этих слов вспомнить не мог, старался, но не получалось, наверно, дух Памелы следил за ним и не позволял даже думать о чем-то, что могло бы нарушить установившийся покой.
— Да, — повторил Себастьян, — у нас с Памелой все в порядке.

* * *

— Тебе больше не с кем посоветоваться, кроме как с твоей любимой Фионой? — с тихим напряжением в голосе сказала Памела, собирая утром Элен, чтобы отвезти в детский сад.
— Пам, пожалуйста…
— Я вижу, как вы друг на друга смотрите. И я помню, как ты являлся домой после полуночи и заявлял, что проводил время с друзьями в баре.
— Послушай, — пробормотал Себастьян, — у меня действительно нет другой возможности… Мы же не хотим огласки, верно?
— Нет! — отрезала Памела. — И потому я думаю: может, не нужно отвозить девочку в детский сад? Вдруг она… ее… В общем, мало ли что может случиться…
— Я думал об этом, — медленно произнес Себастьян. — Если сейчас забрать Элен из детского сада, это вызовет у миссис Бакли нездоровый интерес. Верный повод для органов опеки поинтересоваться: что произошло в семье? Придут, станут расспрашивать…
— Да, — вынуждена была согласиться Памела. — Ты прав. Но к доктору Беннетт я поеду с тобой. Отвезу Элен, вернусь и поедем. Предупреди на работе, что задержишься.

* * *

— Послушайте, ребята, — сказала Фиона, сцепляя и расцепляя пальцы. — Это уже не по моей части — то, что вы рассказываете. Вы уверены, что…
— Что Пам не померещилось? — перебил Себастьян, а Памела бросила в сторону доктора Беннетт уничтожающий взгляд, способный поставить на место любого, даже — Президента Соединенных Штатов, если ему придет в голову усомниться в правдивости ее слов. — У тебя есть где посмотреть запись?
— Конечно. Басс, ты записал на диск или нужно искать видеомагнитофон?
— На диск.
— Тогда без проблем. Давай.
— Это не тот случай, о котором рассказала Пам, — предупредил Себастьян. — Это позавчерашний, когда Элен спала у себя…
— Да, я помню, — отозвалась доктор Беннетт, думая о чем-то своем.
— Можно, я не буду смотреть? — спросила Памела и пересела на низкую кушетку для больных, откуда не виден был экран компьютера.
— Господи… — пробормотала Фиона несколько минут спустя. — Я слышала о таких случаях, но всегда думала, что это чепуха, обман.
— Слышала? — быстро переспросил Себастьян. — Когда? От кого?
— Басс, ты что, газет не читаешь? В таблоидах типа «Сан» об этом пишут чуть ли не каждый месяц! Правда, пишут они еще и о телепатах, полтергейсте, хилерах, летающих тарелках, всякий бред, какой может прийти в голову, я думала, что и люди-оборотни тоже…
— Элен — оборотень? — вскочила с места Памела. Только сейчас, когда слово было сказано, ей пришла в голову эта мысль и поразила настолько, что Памела сделала то, чего никто от нее не ожидал: подошла к мужу, стоявшему за спиной сидевшей в кресле перед компьютером Фионы, и влепила ему звонкую пощечину, от которой голова Себастьяна дернулась, как у куклы. Себастьян попытался схватить жену за руки, но Памела вывернулась и пошла к двери, выкрикивая слова, в которых только Басс и мог уловить смысл:
— Ты! Поехать в Россию! Псих! Дура!
Дверь за Памелой захлопнулась с гулким стуком.
Себастьян бросился было следом за женой, но Фиона, не вставая, перехватила его руку и сказала жестко:
— Сядь.
Себастьян упал на стоявший рядом с кушеткой стул и сказал голосом, в котором звучала безнадежность:
— Ну откуда я мог знать, что…
— О чем она говорила, Басс? — спросила Фиона.
— Надо ее остановить! Она может поехать за Элен и…
— Успокойся, — сказала Фиона. — Никуда она не поедет. Посидит в кафетерии на первом этаже и выпьет кофе или что-нибудь покрепче, чтобы успокоить нервы. Подождет, когда ты спустишься, чтобы продолжить скандал, смысла которого я не понимаю.
— Ты думаешь…
— О чем она говорила?
— Это я предложил взять на воспитание девочку из России, — объяснил Себастьян. — У нас не было детей…
— Я знаю, пропусти, — быстро сказала Фиона.
— …Я смотрел по телевизору передачу о том, как трудно живется маленьким детям в детских домах России. По-моему, такие передачи делают специально на деньги посреднических бюро. То есть это я сейчас так думаю. А тогда… Мне стало их жаль, такие были прекрасные лица… И такие несчастные… Я сказал Памеле: посмотри, вот где мы можем взять себе девочку, чтобы она была только нашей, это будет стоить денег, но у нас есть сбережения, мы можем себе позволить… И агентство тоже выбрал я сам. И город, куда мы потом поехали… Ужасное название: Римско-Корсаковск. Это я потом узнал, что был такой русский композитор.
— Понятно, — прервала Себастьяна Фиона, — и теперь жена обвиняет тебя в том, что именно из-за тебя… Глупо. Это истерика, Басс, твоя жена должна прийти в себя. Пусть посидит в кафе, а мы поговорим…
— Почему ты так уверена, что Пам…
— Можешь мне поверить, — отмахнулась Фиона. — Итак, что ты намерен предпринять сейчас?
— А что можешь сказать ты — как врач?
— Ничего, — покачала головой Фиона. — Уверяю тебя, Басс, Элен — самая обычная девочка. Есть у нее, конечно, отклонения от нормы, но сейчас невозможно найти ребенка, у которого не было бы тех или иных отклонений. То, что ты показал, и то, что рассказала твоя жена, к медицине не имеет отношения.
— А к чему? Ты тоже хочешь сказать, что она…
— Глупости! — отрезала Фиона. — Оборотень? В газетах об этом много пишут. Кинг обожает такие ситуации. В беллетристике масса подобных сюжетов. Но поверь мне, Басс, в медицинской литературе — верить я могу только ей, а не беллетристике или таблоидам, — не описаны случаи, подобные тому, что происходит с Элен.
— Что же это тогда? — потерянно спросил Себастьян.
— Мы оба с тобой в мистику не верим, не так ли?
— Не знаю… — пробормотал Себастьян. — Я готов поверить во что угодно.
— Значит, — заключила Фиона, — это природный феномен. Физическое явление.
— Физическое? — удивился Себастьян. — Скорее биологическое, разве нет?
— Нет, — отрезала Фиона. — Биологии неизвестны исчезновения людей. Если не говорить о мифах и сказках.
— А физике известны? — Себастьян решил, что Фиона не хочет брать на себя ответственность, ничего она не может понять в случившемся, и посоветовать ничего не может, и терять лицо не хочется, что еще ей остается сказать?
— Не знаю, — сказала Фиона. — В физике я не специалист. Но у меня есть знакомый…
— Нет, — сказал Себастьян. — Ни за что.
— Послушай, Басс, надо что-то делать! Что-то понять! Разве ты этого не хочешь?
— Нет, — повторил Себастьян, — только не это.
— Басс, — Фиона наклонилась через стол, погладила Себастьяна по руке, говорила с ним, как с несмышленым ребенком, не понимающим, что взрослые хотят ему только добра, — Басс, мы зашли в тупик. Твоя жена не выдержит еще одной такой ночи, ты сам знаешь. Я уверена — Дин будет держать язык за зубами…
— Значит, его зовут Дин? — с горечью произнес Себастьян.
— Черт возьми, Басс, — не выдержала Фиона, — ты сам бросил меня, сказал, что должен выбрать, и выбрал, это было твое решение, а я должна была все эти годы смотреть на твои портреты и страдать от одиночества?
— Ни о чем таком…
— Давай будем взрослыми людьми. Твоя Памела до сих пор видеть меня не может. Кому от этого легче? Уж точно — не Элен.
— Дин, — повторил Себастьян. — Хорошо. Он физик? Как удачно!
— Очень удачно, — сухо сказала Фиона. — Вообще-то Дин Форестер делает докторат в Колумбийском университете, тема у него… погоди-ка, я ведь выучила наизусть, каждое слово что-то на самом деле означает, только не для меня… Вот. «Вариативное развитие волновых функций в задаче Эверетта для многомерных физических пространств».
— Из чего следует, что твой… друг… действительно физик, — мрачно резюмировал Себастьян.
— Вообще-то он скорее математик, — сообщила Фиона. — Во всяком случае, по диплому. А докторат решил делать… Неважно.
— Давно ты с ним…
— Пожалуйста, Басс!
— Но мне действительно интересно! Ты сказала — он работает в Колумбийском университете, это, как-никак, другой город…
— Мы познакомились, когда Дин приезжал в Хадсон в прошлом году — читал для студентов в колледже лекцию о современной физике. Я там оказалась случайно: у одной — из студенток обнаружили… Впрочем, это не имеет значения. Так получилось, что мы с Дином познакомились…
— И он не уехал в свой Нью-Йорк…
— Басс, прекрати говорить со мной таким тоном!
— Извини… Так этот Форестер, по-твоему, сможет что-то понять?
— По крайней мере, — сказала Фиона, — дальше него это не пойдет. А умная голова не может оказаться лишней.
— Хорошо, — согласился Себастьян. — Когда приезжает твой дружок?
— Если я ему сейчас позвоню, Дин будет к вечеру. Ты можешь приехать ко мне… ну, скажем, в шесть часов?
— К тебе? Если Пам узнает…
— Приезжайте вместе. И с девочкой.
— Пам ни за что не согласится.
— Послушай, Басс, что для нее — и для тебя! — сейчас самое важное? Ревновать по-глупому или…
— Хорошо, — поспешно сказал Себастьян, поднимаясь. — Я постараюсь это устроить. Дин Форестер… Наверно, сорокалетний лысый кабинетный червь, а?
— Прекрати, Басс, — устало сказала Фиона.

* * *

Как Себастьян и предвидел, Памела наотрез отказалась переступать порог дома «этой женщины». В кафетерии он жену не застал — по-видимому, придя в себя после разговора с доктором Беннетт, Памела поехала на работу, и Себастьян сначала позвонил ей на мобильный («Абонент временно недоступен…»), а потом по номеру, который следовало набирать лишь в крайних случаях, потому что начальник очень не любил, когда его сотрудники в рабочее время занимали линию личными разговорами.
— Нет, — сказала Памела, молча выслушав мужа. — Никогда.
— Если ты не хочешь идти домой к доктору Беннетт…
— Басс, я не хочу, чтобы в это вмешивался кто бы то ни было. Я была против доктора Беннетт — и не только потому, что это твоя бывшая любовница. А теперь ты хочешь вмешать еще какого-то… Завтра о нас будет говорить весь Хадсон, послезавтра — весь штат, через неделю о нас с тобой появится статья в «Сан».
— Ты не права, — продолжал настаивать Себастьян, зная, впрочем, что не сможет убедить жену по телефону, когда она говорит, прикрывая трубку ладонью, чтобы никто, не дай бог, не услышал ни одного слова.
— Я перезвоню тебе на мобильный, — сказал Себастьян. — Кстати, почему ты его выключила?
— Потому что не хотела слышать твой голос, вот почему!
— Ты его уже услышала. Включи телефон, я тебе перезвоню. А еще лучше: давай встретимся в обед, как это бывало, в кафе Марка Антония.
В кафе «Вермонт» на углу Первой улицы и Вишневой аллеи Себастьян и Памела встречались лет восемь назад, когда между ними ничего еще не было, кроме робкого чувства, которому каждый из них тогда пытался найти иное объяснение. Содержал кафе Дик Вермонт, как две капли воды похожий (особенно если смотреть в профиль) на гипсовую копию статуи римского консула Марка Антония, стоявшую в городском художественном музее.
— Хорошо, — согласилась Памела.

* * *

— Ты плохо выглядишь, — сказал Себастьян. — У тебя круги под глазами, но главное — у тебя нехороший взгляд. Посмотри мне в глаза. Ты боишься.
— Ты позвал меня сюда, чтобы сказать об этом? — спросила Памела. — Мы не можем поговорить вечером дома? Если вообще есть о чем разговаривать.
Они сидели за столиком у окна, за которым на небольшой лужайке бегали и, должно быть, во все горло кричали дети, игравшие то ли в догонялки, то ли в какую-то новую игру, о правилах которой Себастьян не имел представления.
Это были чужие дети, но Себастьяну казалось, что в каждом из них он видит какую-то из черт их любимой Элен: у одной девочки была такая же курточка, у другой — такие же светлые волосы, у того мальчика — знакомые движения рук, а у другого — удивительно похожий наклон головы. Себастьян с трудом перевел взгляд на Памелу.
— Доктор Беннетт считает, — сказал он, — что мы должны проконсультироваться у Дина Форестера.
— Это еще кто? — хмуро спросила Памела.
— Физик, — пояснил Себастьян, сам, впрочем, не убежденный в том, что им нужен именно физик, а не психиатр или, на худой случай, психолог. — Он работает в Колумбийском университете. Не смотри так на меня, Пам, ты сама понимаешь, что внезапное исчезновение Элен и, тем более появление этого… существа…
— При чем здесь физика? — непонимающим голосом спросила Памела.
Себастьян начал, разгибая пальцы, перечислять причины, по которым именно физик может хотя бы попытаться объяснить происходящее с Элен. Фиона привела, как он помнил, девять доводов, сейчас он насчитал семь, но на Памелу ни один из аргументов не произвел впечатления. Выслушав мужа, она сказала, отодвинув тарелку с недоеденным салатом:
— Нет. Больше никаких врачей. Никакой доктора Беннетт. Никаких ее знакомых, даже если это лауреаты Нобелевской премии. Элен — наша дочь. Наша дочь, понимаешь? И я не хочу, чтобы о ней ходили разговоры. Она больше не пойдет в детский сад. Я буду с ней все время. Я уйду с работы — надеюсь, твоего заработка хватит, чтобы прокормить нас троих. Если будет нужно, снимем более дешевую квартиру.
— Но, Пам… — растерянно произнес Себастьян. Он представил себе, как однажды ночью жена проснется от того, что в шею ее вцепятся тонкие, но сильные пальцы странного существа… — Вспомни, как ты сама… Если опять случится что-нибудь такое…
— Все, Басс, — твердо сказала Памела. — Извини, мне пора на работу. Я скажу, что завтра не выйду.
— Ты точно…
— Я решила, Басс. Увидимся вечером. Да… Я сама заберу Элен из детского сада.
Памела быстрым шагом вышла из кафе, Себастьян с ощущением надвигавшейся беды смотрел, как жена шла к машине. Ему не нравилась ее походка — не легкая, как обычно, а тяжелая, вразвалку, будто на плечи Памелы давил тяжелый груз, и она, чтобы не терять равновесия, искала взглядом, куда поставить ногу. Себастьяну захотелось подбежать к жене, подхватить ее, обнять, говорить все те слова, что он без устали повторял, когда они только начали встречаться, слова, позабытые за годы супружества, но, видимо, единственно необходимые, он хотел…
Но пока Себастьян только хотел сделать то, что представлялось ему нужным, Памела села в машину и скрылась за углом. Себастьян остался сидеть перед двумя чашками самого лучшего кофе в городе.
Он выпил обе.

* * *

Придя на следующий день с работы, Себастьян обнаружил в правом верхнем углу компьютерного экрана иконку с надписью «Память заполнена». Когда, интересно, камера успела сделать нужное количество снимков? Спала Элен эту ночь с Памелой, а Себастьян опять расположился на диване в гостиной, утром они еще не проснулись, когда он уходил, и, похоже, днем Элен если и заходила в Свою комнату, то очень ненадолго, судя по тому, что не успела устроить обычный беспорядок.
Себастьян позвонил по номеру, оставленному Форестером, и полчаса спустя передал ему коробочку, которую физик небрежно бросил в сумку и сказал:
— Я с вами свяжусь.
— Привет Фионе, — пробормотал Себастьян неизвестно по какой причине.
— Что? — не расслышал Форестер, но Себастьян только покачал головой.

* * *

— Мы едем с Элен в кино, — сказала Памела после прошедшего в молчании ужина. — Если хочешь, можешь присоединиться.
— Динозаврики! Динозаврики! — закричала девочка и завертелась вокруг Себастьяна, хватая его за руки, — это была игра, которой еще недели две назад оба предавались с веселым упоением всякий раз, когда Себастьян возвращался с работы. Полнометражный анимационный фильм о добрых динозаврах шел в открытом кинотеатре на заправке у большого моста через Гудзон.
Ничего в последние дни не происходило. Себастьян ложился в гостиной, по ночам просыпался и прислушивался к тишине, всегда наполненной непонятными звуками. В спальне все было, кажется, спокойно, и Себастьян засыпал, чтобы через час проснуться опять, утром вставал с тяжелой головой, он не знал, как Памела с Элен проводили день, жена давно уже ничего не рассказывала, а он почему-то не спрашивал; впрочем, не «почему-то», как-то он задал этот невинный вопрос, а в ответ услышал холодное: «Вряд ли тебе интересно»…
— Да, конечно, — заторопился Себастьян. — Давно мечтал посмотреть «Динозавра».
— Еще с детства, — ядовито заметила Памела. — Если ты поедешь с нами, то поведи машину, я сегодня устала.
«От каких забот?» — хотел спросить Себастьян, но придержал язык — не хватало поругаться перед поездкой в кино, и без того не блестящее настроение будет окончательно испорчено.
В машине Элен принялась баловаться, подпрыгивая на сиденье и повизгивая от восторга. Памеле пришлось взять девочку на руки, чего вообще-то делать было нельзя, но Себастьян не стал вмешиваться, надеясь, что им не встретится дорожный патруль.
Все действительно обошлось. К тому же удалось занять место недалеко от экрана, Памела с Элен вышли из машины и сели на привезенные с собой пластиковые стульчики, а Себастьян остался за рулем, он действительно еще год назад хотел посмотреть эту анимацию — не для удовольствия, а по профессиональным соображениям, — но сейчас мысли его витали в других эмпиреях, и приключения древних рептилий он смотрел краем глаза, больше следя за тем, как бурно реагировала Элен и как настороженно и внимательно смотрела на девочку Памела. Она, понял Себастьян, все время ждет от Элен какого-нибудь сюрприза, все время настороже — видимо, и по ночам тоже, лежит в их супружеской постели без сна и ждет: вот сейчас, сейчас… что?
Себастьяну хотелось выйти из машины, обнять Пам и сказать, что он ее любит больше, чем когда-либо, и она не должна думать, что…
Зазвонил телефон, и Себастьян поднес аппарат к уху, почему-то пригнувшись, чтобы не увидела Памела, которая, впрочем, не смотрела в его сторону.
— Добрый вечер, Себастьян! — услышал он. — Это Дин Форестер, прошу прощения, если беспокою не вовремя.
— Ничего, — пробормотал Себастьян.
— Когда мы сможем встретиться? — спросил физик. — Пожалуй, есть кое-что интересное.
Что он имеет в виду? — подумал Себастьян. Нейтральное слово «интерес» не могло иметь к Элен отношения. Форестер должен был сказать «важно» или, наоборот, «ничего существенного»; «интересное» могло относиться к какой-нибудь физической теории или математическому уравнению, но не к живой девочке.
— Завтра мы можем встретиться у Марка Антония… — начал Себастьян, но физик перебил его:
— Нужно увидеться сегодня. Завтра утром я уезжаю в Нью-Йорк и хотел бы до отъезда прояснить кое-какие вопросы.
— Но… — растерялся Себастьян, — мы сейчас в кино, потом поедем домой, я не хотел бы, чтобы жена знала…
— Да-да, — нетерпеливо сказал Форестер, — я понимаю. Вы могли бы ненадолго отлучиться после того, как отвезете жену и девочку. Или это для вас затруднительно?
Скорее всего, в вопросе не содержалось никакого подвоха, но все равно в сердце неприятно кольнуло.
— Хорошо, — сказал Себастьян. — Я подожду, пока они заснут. Около полуночи не будет для вас слишком поздно?
— Я ложусь в три, — сообщил Форестер. — Как только сможете, приезжайте ко мне, я живу в отеле «Реймонд», номер двести двадцать шесть, портье будет предупрежден.
Себастьян спрятал телефон и поймал брошенный искоса взгляд жены — ей, конечно, не было слышно ни слова, но именно это наверняка и пробудило в Памеле подозрения, и если он теперь попробует уехать из дома…
А что делать?
Фильм закончился, он оказался длинным, и к концу Элен клевала носом. Себастьян сложил и спрятал в багажник стулья.
— Понравилось? — спросил он.
— Динозаврик хороший, — пробормотала Элен и заснула, прикорнув в углу сиденья.
— Кто-то тебе звонил? — небрежно поинтересовалась Памела.
— Марк Берман, — сообщил Себастьян. — Мы с ним учились когда-то в одном классе. Сейчас он живет в Нью-Йорке. Приехал домой на пару дней, предлагает встретиться.
— Ты мне раньше не рассказывал о Марке, — сказала Памела.
— Ну… Ты обо мне еще многого не знаешь.
Не нужно было этого говорить, Памела отреагировала мгновенно:
— Неужели у тебя был кто-то еще, кроме Фионы?
— При чем здесь… — возмутился Себастьян, но продолжать не стал, не нужны ему были сейчас пререкания. Он свернул на тихую и провинциальную Третью улицу, мягко, чтобы не проснулась Элен, остановил машину у входа в дом и сказал, обернувшись к жене:
— Идите спать, а я ненадолго съезжу к Марку, хорошо? Выпьем пива, поболтаем, и я вернусь…
— Зачем? — напряженным голосом сказала Памела. — Можешь не возвращаться.
Она подняла на руки спящую Элен.
— Послушай, Пам, — сказал Себастьян, ощущая бессильное бешенство. — Что происходит? Почему я не могу встретиться со старым школьным…
— Твой приятель не может потерпеть до завтра?
— Завтра он возвращается в Нью-Йорк.
— И вспомнил о тебе в самый последний момент? Хороша дружба…
— Послушай, Пам!
— Послушай, Басс! Ты мог бы придумать и более естественный предлог. Например, перед домом твоей Фионы опустилась летающая тарелка, и тебе страсть как хочется посмотреть. Пожалуйста. Только не требуй от меня, чтобы я в это поверила.
Памела с трудом (мешала Элен, которую она держала на руках) открыла ключом дверь, надавила плечом и исчезла в темноте прихожей. Дверь со щелчком захлопнулась, и Себастьян остался на улице, почему-то ощущая свое одиночество так остро, как еще никогда в жизни. Может, послать к черту Форестера, войти в спальню, лечь рядом с женой, обнять ее, сказать, как он ее на самом деле любит, только ее и Элен, и никого больше на всем белом свете, без них он никто, человеческий обрубок, мы не должны ссориться, особенно сейчас, когда с нашей девочкой происходит что-то странное, пойми, я все тебе расскажу, все, что узнаю у Форестера, но сначала я должен выслушать это сам, потому что я за вас отвечаю перед Всевышним и не хочу волновать тебя попусту, понимаешь…
В спальне на несколько секунд зажегся свет и погас; видимо, уложив Элен в постель, Памела решила раздеваться в темноте, как она это обычно делала. Сейчас она сбрасывает с себя кофточку, заводит руки за спину, чтобы расстегнуть бюстгальтер, и ее грудь…
«Черт, — подумал Себастьян, — может, позвонить Форестеру и сказать, что я не могу приехать?»
Глупо. Что, в конце концов, важнее? Ревность Памелы, не имеющая под собой никакой почвы, или все их будущее, которое зависит сейчас, возможно, от того, что удалось узнать Форестеру?
Себастьян сел за руль и включил двигатель.
Померещилось ему или действительно он увидел мелькнувшее в спальне за приспущенной шторой бледное лицо Памелы?

* * *

— Я даже не знаю, с чего начать, — виновато сказал Форестер после того, как Себастьян выпил предложенную ему рюмку бренди и закусил долькой лимона. Пива, как оказалось, физик не пил и в номере у себя не держал. Себастьяну почудился сначала запах легких духов, какими обычно душилась Фиона, но никаких других материальных следов ее пребывания он не обнаружил, а запах мог почудиться, потому что он ожидал увидеть здесь Фиону, но ее не оказалось, и разговор пошел сразу о деле.
— У меня, — продолжал Форестер, — нет здесь проекционной аппаратуры, так что пока вам придется поверить мне на слово. Потом, если вы приедете ко мне в Нью-Йорк, я вам — и вашей жене, если ее нервы способны это выдержать — все продемонстрирую, конечно…
— Что с Элен? — прервал Себастьян физика. — Она действительно… оборотень?
— Глупости! — возмутился Форестер. — Вам же Фиона сказала: ваша дочь совершенно нормальная в физическом отношении девочка. И хватит о медицине, я физик, и говорить мы будем о физике. Так вот, у меня были четыре группы изображений, полученных с частотой шестьдесят тысяч кадров в секунду. Первая группа: двадцать два часа тринадцать минут и девять секунд, продолжительность пятьсот тридцать микросекунд, всего тридцать два кадра. Второй сет: семь часов двадцать шесть минут и…
— Не надо подробностей, — взмолился Себастьян. — Минуты, секунды… Что получилось?
— Это очень важно! Я хочу, чтобы вы поняли: камера включалась четырежды, причем в разное время суток, это значит, что феномен не зависит от того, спит ваша дочь или нет, находится ли она в плохом настроении или хорошем… Впрочем, это еще нуждается в уточнении, но по первому впечатлению нет зависимости между физическим или душевным состоянием девочки и происходящими с ней явлениями. Это подтверждается и вашими рассказами о том, что вы видели сами.
«Он никогда не подберется к сути, — думал Себастьян. — То ли сам ничего не понял, то ли боится говорить. Как врач, который не хочет быть первым, кто сообщит больному, что у него рак».
— Перейдем к первой группе, — продолжал Форестер. — На первом кадре видно, как девочка стоит с поднятой рукой. Между рукой и головой появляется яркое сияние бело-голубого оттенка, что и привело к включению камеры, глаз не успевает фиксировать, потому что вспышка продолжается чуть больше двух стотысячных секунды, на следующем кадре вспышки нет, но нет и девочки, а вместо нее камера показывает…
— Оборотень! — выдохнул Себастьян, представляя себе, как…
— Дался вам оборотень, — с досадой сказал физик. — Перестаньте об этом думать! Следующий кадр показал женщину лет сорока, рост пять футов четыре дюйма, волосы русые, нос прямой… Да вы и сами увидите, когда приедете в мою лабораторию в университете. Я не успел провести достаточно надежного сравнения, это лучше бы сделать вам самому или вашей жене, если она, конечно, окажется в состоянии… В общем, мне кажется, что женщина в кадре — это ваша Элен. Такая, какой она будет лет через тридцать пять — сорок. Кстати, странная одежда. Брюки, но сейчас таких не носят, да и раньше…
— Вы хотите сказать…
— Погодите! Женщина видна всего на двух кадрах, потом она исчезает, и на семи кадрах не видно вообще ничего… То есть ничего, кроме комнаты и предметов на заднем плане. Если еще несколько миллисекунд ничего бы не происходило, то камера выключилась бы. Но десятый кадр показал Элен точно в той же позе, что на кадре номер один, что естественно, поскольку десять кадров — это меньше двух десятитысячных секунды, Элен даже пошевелиться не успела…
— Вы хотите сказать, что эта женщина…
— Вы можете дослушать, Себастьян? Вторая серия кадров появилась спустя три часа и сорок восемь минут. Это вечер, девочка играла в своей комнате, ваша жена была с ней. Насколько я понял, они играли в мяч, и поэтому ваша жена наверняка внимательно следила за действиями Элен. Но, судя по всему, ничего странного не заметила. Так?
— Наверно, — согласился Себастьян. — У нас с Памелой в последние дни отношения очень… я бы сказал… напряженные. Но если бы что-то случилось с Элен, я думаю, что…
— Хорошо, — прервал Форестер. — Вторая серия — это шестнадцать кадров, общая длительность меньше трех десятых миллисекунды. Гораздо ниже порога человеческого восприятия. Там было два… скажем так, явления. Сначала — на первом кадре — яркая вспышка. На втором кадре — некое… м-м… знаете, старина, я не возьмусь, пожалуй, описать это существо словами… Будете у меня — увидите.
— Вы могли бы сделать отпечатки, разве нет? — мрачно поинтересовался Себастьян. — И не нужно было бы долго объяснять…
— Я не успел, — виновато развел руками Форестер. — Понимаете, Себастьян, это сверхскоростная съемка, каждый кадр нуждается в компьютерной обработке, его так просто не напечатаешь… То есть напечатать не проблема, проблема что-то потом на фотографии разглядеть. Я все, конечно, сделаю, но требуется время… Вас не интересует, что…
— Интересует! — воскликнул Себастьян. — На самом деле меня ничто на свете не интересует больше, чем эти ваши фотографии! Но я хочу видеть сам, а вы так долго и, извините, нудно описываете, что…
— Понял, — улыбнулся Форестер. — Я все время забываю, что вы не физик и вам эти числовые данные… Короче: во второй серии снимков Элен сначала обратилась в некое животное… извините, Себастьян… почему-то в одежде, что странно. Похоже на стоящего на двух лапах тапира. Очень отдаленно, впрочем… Я просто не знаю, есть ли на самом деле такие животные…
— Годзилла, — сказал Себастьян.
— Годзилла? — поднял брови Форестер. — М-м… Пожалуй. Да, похоже. На третьей серии — это утром следующего дня, девочка пришла в свою комнату за игрушками, — половину миллисекунды в кадре был мужчина лет двадцати пяти, очень, кстати, похожий на Элен, я бы даже сказал, что это мог быть ее старший брат… Если бы не одежда. Это, знаете… Так одевались при дворе короля Георга. Может, во времена Виктории, я слаб в исторических деталях. Но вы меня поняли, это примерно конец девятнадцатого века… И в четвертой серии получилось дважды. Четвертая серия — это в половине второго, видимо, когда ваша жена, погуляв с девочкой, привела ее домой. Сначала все та же женщина, что была в первой группе кадров. И практически сразу — интервал около одной шестидесятитысячной секунды — странный предмет, похожий на металлическую бочку высотой фута четыре. Треть миллисекунды — и все. В том смысле, что больше ничего подобного не было, камера фиксировала…
— Ради бога, — взмолился Себастьян. — Что это значит? Вы говорите, что Элен не оборотень…
— Обычная девочка, — кивнул физик.
— Обычная!
— Конечно. Меня скорее — как физика — смущает то обстоятельство, что во время каждого из этих… м-м… превращений не было звуковых эффектов. Вспышка света, которую глаз не успевает заметить, — это да. Но должно быть… ну, что-то вроде хлопка: предмет некоторого объема в течение доли миллисекунды замещается предметом большего или меньшего объема, и воздух в комнате должен или сжаться, освобождая место, или расшириться, заполняя возникшую пустоту. Хлопок. Может, так и было, и звук просто не успевал восприниматься сознанием — сознанием вашей жены, я имею в виду, ведь она в двух случаях из четырех тоже была в комнате рядом с девочкой. И ничего не только не видела, но и не слышала.
— Ничего не видела, — повторил Себастьян. — Вы сами сказали: превращение…
— Ни в кого ваша дочь не превращалась! — воскликнул Форестер. — И превращаться не могла, мы с вами не в сказке живем, а в Соединенных Штатах в начале двадцать первого века.
— Не понимаю, — раздраженно сказал Себастьян.
— Как же вам, черт возьми, объяснить? Вы так эмоционально на все реагируете…
— А как бы вы реагировали на моем месте?
— Не знаю, — искренне признался физик. — Знаете что, давайте я попробую с самого начала, а вы, если не будете понимать, спрашивайте.
— У меня сейчас голова не варит, — пожаловался Себастьян. — Я вообще не уверен, что Памела пустит меня домой, когда я вернусь. Она решила, что я не по делу, а на свидание… Ночь, куда может пойти мужчина?
— Мало ли, — пожал плечами Форестер. — Впрочем, я не был женат, и мне не приходилось объясняться по каждому поводу.
— О, — горько усмехнулся Себастьян. — Вам это еще предстоит. Фиона тоже не из тех, кто…
— Да-да, — прервал Себастьяна Форестер, не желая обсуждать тему своего будущего брака с Фионой. — Давайте я очень коротко… Учтите, я вовсе не утверждаю, что прав, это гипотеза, но она объясняет все — или практически все — факты, которые нам известны. Вы слышали об Эверетте?
Вопрос был задан неожиданно, и Себастьян даже не расслышал фамилию.
— О ком? — переспросил он.
— Хью Эверетт Третий, — пояснил Форестер. — Физик, он умер четверть века назад. В пятьдесят шестом защитил диссертацию о ветвлениях волновых функций и создал новую интерпретацию проблем квантовой механики.
Себастьян пожал плечами. Квантовая механика его не интересовала.
— Впоследствии, — продолжал Форестер, — идеи Эверетта перенесли из области квантово-механических явлений на макроуровень и создали философию многомирия. Мультиверс — так это сейчас называется. Если в двух словах: существует не одно мироздание, а бесконечное множество. Как они возникают, сейчас для нас неважно. Они существуют. Более того, похоже, что миры, составляющие Мультиверс, взаимодействуют друг с другом. Бесконечное множество миров и бесконечное число — и типы! — взаимодействий. Нет миров, совершенно независимых, — все связано.
— Я читал что-то такое у Азимова, — сказал Себастьян. — Или у Саймака? Когда-то я увлекался фантастикой, но перестал читать, окончив школу. Не до фантазий стало, роботы и параллельные миры стали меня раздражать, нужно было деньги зарабатывать, а эти сказки…
— Никаких сказок! — отмел возражение Форестер. — Себастьян, не сбивайте меня с мысли и сами не сбивайтесь. Вы хотите понять, что происходит с Элен?
— Хочу, но… При чем здесь Эверетт, Третий или Четвертый, при чем здесь какой-то Мультиверс…
— Мультиверс не какой-то, мы все в нем живем и каждый день получаем тому доказательства, на которые не обращаем внимания. Скажите, у вас когда-нибудь исчезали бесследно предметы, о которых вы точно знали, что положили их на видное место? Или, может, появлялись вдруг предметы, которых никогда не было в вашем доме? Вы встречали на улице человека, вроде бы умершего год или десять лет назад?
— О чем вы говорите? — пробормотал Себастьян. — Мало ли что с кем случается… Память — странная штука, знаете ли.
— Значит, с вами такое бывало?
— Со мной… — Себастьян помедлил. Он никому не рассказывал о том, что случилось летней ночью, когда он с двумя приятелями гулял по берегу Гудзона, им было по тринадцать лет, каникулы только начались, погода была еще не совсем летней — прохладно, сыро, они прошли до второго пакгауза, и Билли, самый грузный, но и самый пугливый среди них, заявил, что пора домой…
— Не знаю, как вы это объясните, — сказал Себастьян, мысленно ругая себя за неожиданную и ненужную откровенность, — но был со мной такой случай. Мне было тринадцать, лето… Вы знаете три больших пакгауза ниже улицы Чермена, там грузятся суда, идущие на север?
— Да, — сказал Форестер.
— Это было часов в одиннадцать вечера. Я стоял спиной к пакгаузам, лицом к шоссе. Вдруг сзади что-то заскрипело, будто кто-то шел по гравиевой дорожке, но я точно знал, что там асфальт, и мне почему-то стало так страшно, что я не мог заставить себя обернуться…
— Вы были один? — быстро спросил Форестер.
— Втроем. Билл с Гэри уже вышли на шоссе, я видел их в свете фонаря, а звук был сзади. Я не мог обернуться и крикнуть не мог тоже, Гэри стал мне махать и звать, а сзади меня позвали: «Эй, Басс, ты что здесь делаешь в такое время?» Меня будто силой повернуло в сторону пакгаузов, там — в проходе между бетонными стенами — стоял человек… Я его сразу узнал: это был отец, и я ответил: «Да мы уже домой собрались, и время сейчас не такое позднее». Сказал и только после этого понял, что… Понимаете, Дин, отец умер, когда мне было семь, я его таким и запомнил, каким он явился мне в тот вечер. Светлые брюки, рубашка навыпуск, цвета я различал плохо, было слишком темно… «Иди домой», — сказал он. «А ты?» — спросил я. Дурацкий вопрос, верно? Но ничего другого мне в голову не пришло. «Иди, — сказал он, — я скоро». Повернулся и пошел между пакгаузами.
— А вы?
— Что я? Потоптался на месте, Гэри и Билл кричали мне с противоположной стороны шоссе, чтобы я поторопился, а… он… я его уже не видел, он скрылся в тени. Мне было страшно идти туда, я же знал, что отца нет, что это призрак, а идти за призраками опасно, они могут затащить… ну, не знаю куда, мне ведь было тринадцать, я просто боялся, вот и все. Вернулись домой, а мама мне говорит: «Знаешь, Басс, ты сейчас так похож на своего отца, просто вылитый Дэнни». И я не сказал ей о том, что было, я никому не сказал, а почему я сейчас рассказываю это вам, я и сам не понимаю. Ясно ведь, что мне просто привиделось.
— И прислышалось?
— Наверно. Это не мог быть отец. Во-первых, потому что он умер. А во-вторых…
— Разве недостаточно «во-первых»? — мягко спросил Форестер.
— Наверно… Но тогда меня больше всего поразило знаете что? Не то, что я увидел человека, похожего на отца. Не то, что он назвал меня по имени. Он… Этот человек был черным, вот что!
— Простите? — нахмурился Форестер. — Черным? Он стоял в тени, вы сами сказали, так каким же он мог вам…
— Вы не понимаете? Это был афроамериканец, у него была коричневая кожа, и это был мой отец, потому что у него было такое лицо, и такая одежда, и говорил он его голосом, и так же переставлял ноги, и вообще — я его узнал, но это не мог быть он, потому что… Ну, вы понимаете.
— Да… Почему вы не сказали матери?
— О чем? Я всю ночь не спал, а потом решил, что обознался. Я часто думал об отце, что удивительного в том, что в полумраке какой-то черный мужчина показался мне на него похожим.
— А сейчас вы подумали, что это могла быть склейка?
— Склейка? — переспросил Басс.
— Есть такой термин в эвереттике, — пояснил Форестер. — Когда два мира Мультиверса на какое-то время — обычно короткое — соприкасаются, и тела или предметы из одного мира могут оказаться в другом. На самом деле каждый из нас переживает ежедневно огромное количество склеек, потому что миров в Мультиверсе бесконечно много, и, хотя вероятность соприкосновений чрезвычайно мала, но когда миллиарды миров постоянно проходят друг сквозь друга…
— Вы думаете, что в одном из этих миров мой отец действительно был афроамериканцем? — с сомнением произнес Себастьян.
— Я не знаю, — пожал плечами Форестер. — Это ведь вы рассказали мне, верно? Собственно, почему бы нет?
— Почему бы нет… — повторил Себастьян. Матери действительно нравились черные мужчины, ее к ним тянуло, он даже помнил, как отец незадолго до смерти кричал на свою любимую Мири, что она совсем потеряла стыд и — при живом муже заглядывается на негров. А потом отца не стало, и его любимая Мири перестала смотреть на мужчин — белых, черных, желтых… Мать умерла в прошлом году: она успела увидеть внучку…
Мысль о дочери вернула Себастьяну нить разговора.
— Мы о чем говорим? — спросил он. — При чем здесь склейки, Эверетт и тот афроамериканец, которого я принял за отца? Какое все это имеет отношение к Элен?
— Прямое, — сказал Форестер. — Знаете, Себастьян, в определенном смысле вам повезло. Или мне. Или нам обоим. Повезло, что мы встретились. Два последних года я делаю в университете докторат… Вы знаете, что это такое?
Себастьян пожал плечами, он ждал продолжения.
— Я занимался кое-какими вопросами эвереттики, в частности этими самыми склейками. Собирал факты, подобные тем, о которых мы сейчас, говорили. Кстати, Себастьян, вы позволите включить ваш рассказ в мою базу данных?
— Ради бога, — пробормотал Себастьян. — Послушайте, Дин, почему вы ходите вокруг да около? Вы можете мне прямо сказать: что с Элен?
— Я могу предположить, — потерев ладонью о ладонь, что, похоже, было признаком смущения, сказал Форестер. — Конечно, я считаю, что мое предположение — самое вероятное из возможных… Видите ли, Себастьян, есть множество миров, в которых мы с вами существуем. Ну, скажем так, не совсем мы, но чрезвычайно похожие личности — похожие во многих случаях до такой степени, что никакой медицинский или психологический анализ не обнаружит разницы… Если ваше сознание вдруг переместится — я говорю, естественно, о чисто теоретической возможности — в мозг вашего аналога в мире Икс, вы — я не исключаю этого — даже не поймете, что оказались в ином пространстве-времени: в том мире все будет точно то же, что в нашем. За исключением, может быть, какой-нибудь малости, которая к вам и отношения не имеет. Но там вы можете быть не тридцатилетним мужчиной, а семидесятилетним стариком. Или, наоборот, мальчишкой десяти лет.
— Вы хотите сказать…
— Погодите, Себастьян, я еще ничего не сказал. Теперь смотрите: есть огромное количество миров в Мультиверсе, есть огромное число склеек нашего мира с другими, физически столь же реальными, и наши с вами аналоги существуют во множестве миров… Склейки могут быть самыми разными: в нашем мире вдруг оказывается предмет или живое существо из другой ветви — и наоборот. Или человек получает возможность время от времени видеть не то, что происходит вокруг него в нашем мире, а то, что происходит в мире Икс, где он тоже существует. А еще возможны случаи, когда человек слышит происходящее в другом мире…
— Другом измерении… — пробормотал Себастьян, вспомнив о прочитанном когда-то фантастическом рассказе.
— Что вы сказали? Нет, при чем здесь другие измерения? Каждый из эвереттовских миров четырехмерен, как наш. Впрочем, наверное, среди множества ветвей Мультиверса есть миры с десятью или сотней измерений. Не думаю, что между ними возможны склейки, хотя, это, конечно, должно стать предметом теоретического исследования, пока этим никто не занимался, и потому трудно сказать что-то определенное… Нет, давайте говорить о мирах, подобных нашему, их тоже огромное — возможно, бесконечное — количество. И представьте себе человека, способного жить последовательно в каждом из тех миров, где он физически существует.
— Но Элен…
— Не торопитесь! Скажем, в какой-то момент происходит склейка, и вы меняетесь с вашим аналогом из мира номер два. Если миры достаточно близки по большинству параметров, может так оказаться, что вы не ощутите подмены, но будете удивлены — какие-то детали покажутся вам незнакомыми, цвет обоев в гостиной вдруг изменится, или жена перестанет пилить вас за то, что вы слишком — много времени проводите с друзьями, или… В общем, возможны варианты. Вы можете остаться в мире номер два навсегда, ваша судьба станет другой, и вы, может быть, решите, что в нужный момент сделали нужный выбор… Может оказаться, что, прожив в мире номер два сутки или неделю, вы — при очередной склейке — вернетесь обратно или, напротив, окажетесь в третьем мире и вновь ощутите изменение в судьбе, объяснив его собственным выбором, свободой воли, которая на самом деле к случившемуся не будет иметь никакого отношения…
— Теперь допустите, — продолжал Форестер, повышая голос, он не мог усидеть на месте и принялся ходить по комнате, останавливаясь перед Себастьяном, чтобы оценить его реакцию, — допустите, что склейки происходят с частотой не раз в неделю или в месяц, а каждую секунду. Даже чаще — каждую тысячную или миллионную долю секунды. Наше сознание обладает инерцией восприятия. Чтобы мозг осознал происходящее, должно пройти несколько сотых долей секунды. Если два события происходят с меньшим интервалом времени, вы не сможете их разделить, они для вас сольются в одно событие.
— Двадцать пятый кадр?
— Что вы сказали? Конечно, именно эффект двадцать пятого кадра. Вы его не замечаете, но запоминаете подсознательно, двадцать пятый кадр воздействует на вашу психику, заставляет принимать решения… А если склейки — и ваши перемещения в другой мир — происходят с гораздо большей частотой? Каждую тысячную долю секунды? Или миллионную? Поймете вы, что именно происходит? И поймете ли, что с вами вообще происходит что-то? Если раз в час или раз в день вы будете миллионную долю секунды проводить в мире номер два — ощутите ли вы это? Ощутит ли ваш двойник во втором мире, что время от времени попадает в наш? Вы можете всю жизнь прожить, не представляя, что живете двойной, тройной или даже вдесятеро усложнившейся жизнью — ведь с равной частотой вы можете оказаться в склейке с миром номер три, четыре, десять или тысяча семьсот сорок семь…
— Это происходит со всеми? — спросил Себастьян.
— Конечно, — кивнул физик. — Вы сами рассказали о встрече с умершим отцом.
— Это было… — прошептал Себастьян, — это было как наваждение. Галлюцинация. У всех случаются галлюцинации, если сильно устанешь, или взволнован, или вообще психика не в порядке…
— Вы были в тот вечер уставшим, взволнованным или ваша психика была не в порядке?
— Сейчас мне трудно вспомнить, — подумав, сказал Себастьян. — Может быть…
— Мы всегда находим объяснение, — усмехнулся Форестер. — Мы всегда находим объяснение, доступное нашему сознанию. Галлюцинации. Померещилось. Чьи-то козни.
— Вернемся к Элен, — угрюмо сказал Себастьян. — Она — из другого мира?
— Нет, конечно, — удивился Форестер. — Но она, по-видимому, живет во многих мирах, ее психика к этому приспособлена. Впрочем, девочка наверняка сама не ощущает, что очень малую долю секунды проводит не в нашем мире, а каком-то другом, и там она представляет собой другое существо. Не девочку трех лет, а… Возможно, там она тоже Элен Флетчер, но успела уже прожить большую часть жизни… Тот мир может быть в точности, как наш, но сдвинут вперед по времени… Я иногда думаю…
Форестер замолчал, пошарил в карманах, нашел завалявшуюся в складках конфету, аккуратно ее развернул, смял фантик и бросил через всю комнату в мусорное ведро, стоявшее у телевизионного столика, попал точно в центр, удовлетворенно хмыкнул, сунул конфету в рот и, обернувшись к окну, принялся смотреть в черноту безлунной ночи, где не мог увидеть ничего, кроме собственного отражения в стекле.
— Иногда вы думаете… — напомнил Себастьян. Разговор затягивался, смысла все это не имело, идеи Форестера, возможно, были физически изящны, возможно, даже объясняли все факты вместе и каждый в отдельности, но не могли иметь к реальности никакого отношения. И помочь Элен не могли.
— Иногда я думаю, — сказал Форестер, не оборачиваясь, — что каждый из нас где-то там… может быть вовсе и не человеком, и не зверем даже, а чем-то совсем нематериальным… чьим-то желанием… чьей-то мечтой… идеей, возникшей, как озарение…
Впрочем, — перебил он сам себя, — не слушайте, Себастьян, это я так… Пытаюсь разобраться, до каких пределов разнообразия может дойти физическое состояние Мультиверса. Но мы говорим о…
— Об Элен, — быстро сказал Себастьян.
— Да, — Форестер повернулся и посмотрел Себастьяну в глаза. — Ваша дочь — вполне нормальный ребенок. Просто она проживает сразу множество жизней.
— И что… делать?
— Ничего, — твердо сказал Форестер. — Поймите, Себастьян, это нормально. Так устроено мироздание. А мы — его часть.
— Синяки, — сказал Себастьян. — Откуда синяки? Если все хорошо, все нормально, как это объяснить? Ей было больно? Если Элен кто-то ударил… пусть не здесь, а в другом мире, где она, как вы говорите, живет так же, как в нашем… Что с этим делать?
— Почему с этим нужно что-то делать? Разве девочка говорит, что ей больно? Если бы вы не обратили внимания…
— Но почему? — воскликнул Себастьян. — Если в другом мире кто-то ударил ту Элен, которая живет там, почему синяки остались на теле нашей девочки?
— Вы так и не поняли? — с налетом раздражения спросил Форестер. — Вы не поняли, что во всех мирах — в нашем в том числе, — живет единое существо, человек по имени Элен Флетчер, это не разные личности, а одна. Понимаете? Склейки могут не происходить вообще. Могут происходить часто, но продолжаться так мало времени — миллионную долю секунды, — что вы не успеваете ничего ощутить, и ни один прибор этого не регистрирует по той простой причине, что никому в голову не приходит ставить такие опыты. Но есть и такие склейки, когда взаимодействие продолжается достаточно длительное время, чтобы… ну, чтобы Элен физически оставалась в другом мире столько, чтобы… ее там, возможно, действительно ударили…
— И не один раз, — передернув плечами, бросил Себастьян.
— И не один раз, — согласился Форестер. — Мы понятия не имеем, о каком из миров идет речь, какие там у Элен родители…
— Погодите! — воскликнул Себастьян, ужаснувшись от мысли, неожиданно пришедшей ему в голову. — Родители, говорите вы?
— Ну… — смутился физик. — У вас там может быть… гм… иной характер. Ничего нельзя сказать заранее, а экспериментального материала недостаточно.
— Вам Фиона говорила, что Элен — наша приемная дочь? — спросил Себастьян.
— Н-нет, — покачал головой Форестер.
— Так вот, — сказал Себастьян. — Девочку мы с Памелой взяли из российского детского дома. Мы не знаем, кто ее родители. Подозреваем, что мать от девочки отказалась. А отец… Если верно то, что вы говорили, Дин… О том, что в другом мире события могут идти не так, как в нашем… Может, там Элен — ее, кстати, в России звали Лена, Елена — осталась жить с матерью и отцом, и они ее действительно били… бьют… это ведь происходит сейчас, верно?
— Я не думал о такой возможности, — медленно произнес Форестер, перекатывая конфету языком, речь его стала невнятной, Себастьяна это раздражало, но, видимо, физик всегда так поступал, чтобы успокоить нервы. — Я думал… Неважно. Наверно, вы правы, Себастьян. И Элен… склейки, во время которых ее били… Она могла запомнить. В отличие от тех, что мне удалось фиксировать, эти — склейки продолжались наверняка не миллисекунды, а больше. Не думаю, что минуты… Тогда Элен точно запомнила бы и рассказала вам. Может, секунду-другую — чтобы удар успел зафиксироваться на теле, но ситуация сохранилась лишь в подсознательной памяти… Послушайте, Себастьян, вы должны поговорить с дочерью… с Элен.
— Она ребенок…
— Я понимаю, но мы все равно должны разобраться. Ради нее же, ведь ей со всем этим жить, верно? Хороший психотерапевт сможет методом гипноза…
— Представляю, что скажет Пам, — дернул плечом Себастьян.
— Попробуйте убедить жену! Собственно, вы просто обязаны ее убедить!
— Не могу поверить, — медленно произнес Себастьян после долгого молчания. — Наверно, вы правы. Я вспоминаю сейчас кое-какие эпизоды своей жизни. Что-то происходит, необъяснимое, но ты проходишь мимо и говоришь: да ну, показалось.
— Вы вспомнили что-то еще, кроме?..
— Ради бога, Дин, не смотрите на меня как на живой материал для вашего доктората!
— И в мыслях не было, — запротестовал Форестер.
— Да, как же… И вот еще, — решительно сказал Себастьян, — я хочу сам увидеть ваши расшифровки. Почему вы мне их не показали? У вас есть запись. Почему вы не привезли?..
— Привез, — отозвался Форестер, глядя в сторону. — Видите ли, Себастьян… Во-первых, здесь, в отеле нет…
— Нет видеомагнитофона? — перебил Себастьян.
— Запись цифровая. Впрочем, это, конечно, не главное.
— Вы не хотели, чтобы я видел. Да?
— Да, — кивнул Форестер. — Вам было бы тяжело.
Себастьян поднялся.
— Поздно уже, — сказал он. — Даже не знаю, что придумать для Памелы. Она точно не поверит, что я где-то пью с приятелем…
— Как вы намерены поступить?
— Как я могу поступить? — медленно произнес Себастьян. — Эти ваши теории… Я хочу, чтобы Элен… и мы с Памелой… были счастливы. Очень простое желание. Я хочу, чтобы в нашей жизни все было просто. Понимаете? Я не хочу, чтобы об Элен говорили. Надеюсь, вы…
— За кого вы меня принимаете? — резко сказал Форестер. — Даже Фиона не знает о моих результатах и нашем разговоре.
— Спасибо… — пробормотал Себастьян.
— Послушайте… Вы понимаете, что долго скрывать это не удастся? Ваша жена опять что-то увидит… Или в детском саду…
— Элен больше не ходит в детский сад.
— Это плохо! Лишний повод для разговоров. Не мне за вас решать, Себастьян, но…
— Мне нужно подумать, — сказал Себастьян и пошел к двери. Он не помнил, как оказался на улице и попрощался ли с Форестером, а может, так и ушел, не подав ему руки. Ночь была на удивление холодной для этого времени года, и Себастьян продрог до костей, а может, дрожь била его по другой причине, и ночь ничем не отличалась от прочих? В машине он включил обогреватель и к дому поехал в объезд, через Восьмую улицу. Когда Себастьян ставил машину на стоянку, ему показалось, что в спальне на мгновение вспыхнул и погас свет. Ключ в замок не влезал, и Себастьяну понадобилась целая минута, чтобы понять, что другой ключ вставлен с противоположной стороны.
— Черт, — пробормотал он. Если в спальне был свет, значит, Пам еще (или уже) не спала и звонок ее не разбудит. Себастьян мог себе представить, с каким выражением лица жена откроет дверь, ему не хотелось выяснять отношений, особенно — сейчас.
— Черт, — повторил он и вернулся к машине. Как-то — лет восемь назад ему приходилось спать на заднем сиденье, они с приятелями устроили летом автопробег от Хадсона до Чикаго, ночевали неподалеку от мотеля — какой-то бес в них вселился, могли спать нормально, в постелях, но им захотелось романтики. Романтика Себастьяну не понравилась, утром у него ныли все кости, а ноги не желали разгибаться.
Он оставил приспущенными стекла, но быстро замерз и закрылся в машине, как в гробу — такое сравнение, во всяком случае, пришло ему в голову, когда он засыпал, скрючившись и опустив до пола руку…

* * *

— Да, это я нанял детектива, он из Фултонвилла, — сказал Дин. — Извините, Себастьян, по-моему, вы делаете глупость. Нельзя, чтобы с вами… с Элен… что-то случилось.
— Для вас Элен как подопытный кролик, — с горечью произнес Себастьян. — Вы хотите посадить ее перед камерой и снимать, снимать…
— Вы не хотите узнать, кто бьет вашу дочь? — спросил Форестер. — Вы действительно этого не хотите? И не хотите, чтобы это прекратилось?
— А вы… знаете? — помедлив, сказал Себастьян, прижимая телефон к уху и отворачиваясь от детектива, демонстративно смотревшего в окно.
— Да, — помедлив, ответил Форестер, и у Себастьяна сложилось впечатление, что Дин выдает желаемое за действительное.
— Кто? — тем не менее спросил он, понимая, что не получит ответа.
— Не по телефону, — вздохнул физик. — Если бы вы приехали ко мне, я бы…
— Извините, Дин, — сказал Себастьян. — Боюсь, это невозможно. Даже если бы я захотел, Пам ни за что не согласится.
— Жаль, — сказал Форестер. — Во всяком случае, берегите девочку. Она…
Дин замолчал, слышно было, как он дышит — не тяжело, а напряженно, будто думает о чем-то важном, и мысль волей-неволей перетекает в физическое действие, примерно так же, как идет из носика чайника пар, когда внутри закипает и начинает бурлить вода.
— Что она? — спросил Себастьян. — Что вы, черт возьми, о ней узнали из этих фотографий?
— Вы хотите, чтобы я вам рассказал по телефону?
— Почему нет?
— Слишком долгий разговор, и многого вы просто не поймете. Приезжайте, Лоумер вам поможет, и здесь мы…
— До свиданья, Дин, — сказал Себастьян, нажал кнопку прекращения разговора и вернул телефон детективу.
Лоумер хотел что-то сказать, но Себастьян вошел в купе и закрыл дверь перед его носом.
— Ты объяснил Форестеру, что нам не нужен соглядатай? — спросила Памела.
— Боюсь, у него другое мнение о том, что нам нужно, а чего нет, — пробормотал Себастьян. — Похоже, от Лоусона нам не избавиться.
— Да какое он имеет право? — возмутилась Памела. — На ближайшей станции сообщи в полицию о том, что нас преследует…
— Ты действительно хочешь, чтобы я пошел в полицию?
Памела прикусила язык, но возмущению ее не было предела, и, как обычно, злость свою она направила на Себастьяна.
— А ты! Не можешь объяснить этому типу, что он нам мешает? Дай ему по шее, в конце концов!
— Дядя пошел туда, где туалет, — сказала Элен. — Он там курит. Курить плохо, правда?
— Плохо, — согласился Себастьян и взял девочку на руки.
— Послушай, Элен, — сказал он, — почему ты думаешь, что дядя курит возле туалета? Ты же не видишь его, верно?
— Вижу, — сказала Элен. — Не всегда. То вижу, то не вижу.
— Сейчас видишь?
— Нет. Сейчас я вижу тебя и маму.
— А когда ты видишь дядю, то не видишь меня с мамой?
— Нет, — пожала плечами девочка. — Как я могу вас видеть, вы здесь, а он там?
— А как ты можешь видеть его, если он там, а мы здесь?
Элен подняла на отца недоуменный взгляд.
— Ну… — протянула она. — Я вижу. Когда бываю там. Только это так быстро…
— Оставь Элен в покое, — резко сказала Памела, отбирая девочку у мужа. Она посадила дочь к себе на колени и вытерла ей салфеткой запачканные йогуртом губы.
Себастьян вышел в коридор и аккуратно задвинул за собой дверь. Детектив стоял у окна и, похоже, был погружен в размышления — во всяком случае, обернулся он не сразу.
— Скажите, — произнес Себастьян, — где вы были минут пять-шесть назад? Вы отсюда никуда не уходили, верно?
— Вы спрашиваете, как следователь, — улыбнулся Лоусон. — Каюсь, я ходил в тамбур покурить. Если я был вам нужен…
— Мне вы не были нужны, — отрезал Себастьян.
Лоусон отвернулся.
— Вы без вещей? — спросил Себастьян, чтобы сгладить собственную резкость. — Путешествуете налегке?
— Вас это беспокоит? — задал встречный вопрос детектив. — Кстати, через три минуты Сиракузы, вы готовы?
— Да, — сказал Себастьян. — Вы можете сделать то, что я попрошу?
— Если это не будет противоречить…
— Не будет. Возьмите, пожалуйста, напрокат машину — на привокзальной площади наверняка есть бюро проката — и подъезжайте к выходу из зала ожидания. Думаю, четверти часа вам хватит.
— Хотите дальше ехать на машине? — понимающе кивнул Лоусон. — Разумно.
— Дальше? Нет, мы поедем в Нью-Йорк.
Брови детектива поползли вверх.
— Надо будет, — продолжал Себастьян, — позвонить Форестеру — вы позволите мне это сделать? — и сказать, что мы едем к нему, пусть встретит.
— Разумно, — еще раз кивнул Лоусон. — Я сам позвоню мистеру Форестеру, о'кей?

* * *

Это был довольно потрепанный «шевроле», обивка в салоне оказалась непристойно рыжего цвета, Себастьян никогда не взял бы такую машину, но в ответ на его недоуменный взгляд Лоусон только пожал плечами, Элен с Памелой сели на заднее сиденье, баул и саквояж положили в багажник, Себастьян хотел было сесть за руль, но детектив легко его отодвинул, и через минуту они мчались в неизвестном направлении — Себастьян выбрал бы дорогу на юг, но Лоусон почему-то вырулил на семьсот второе шоссе — в направлении Нью-Хейвена.
— Все в порядке! — сказал он, предупреждая вопрос Себастьяна. — Мы выедем на скоростную трассу номер три, там ни одного светофора и разрешенная скорость девяносто миль. Доедем за полтора часа.
Себастьян обернулся: Элен сидела, прилипнув носом к стеклу, ремень безопасности натянулся, но девочка не обращала внимания, ее завораживали проносившиеся мимо деревья и рекламные щиты. Обычная девочка, Себастьян не замечал в ней ничего, что отличало бы ее от других, делало человеком не от мира сего.
— Вы предупредили Форестера? — спросил Себастьян.
— Да, — коротко отозвался Лоусон, глядя на дорогу. — Будем подъезжать, созвонимся.
— Я не понимаю, — подала голос Памела, — почему ты решил… Ты даже со мной не посоветовался.
В голосе жены Себастьян услышал обиду, что было естественно, и покорность, а это было совсем неестественно, противоречило характеру Памелы, как заморозки в летнюю жару.
— Не было времени, дорогая, — сказал Себастьян. — Следи, пожалуйста, за Элен.
— Послушайте, — произнес Лоусон, — это не о вас ли? Сделайте громче звук в приемнике.
Себастьян повернул верньер.
«…не первый случай, к сожалению, мы помним, как в прошлом месяце осудили Диану Кремптон, убившую своего приемного сына…»
Голос показался Себастьяну знакомым.
— Дура! — сказала Памела. — Ты что, не узнал? Это же миссис Бакли!
«Вы думаете, что приемные родители девочки намеренно наносили ей побои? — спросил голос радиожурналиста. — Это так ужасно»…
«У девочки на теле множество кровоподтеков! — голос воспитательницы возвысился до праведного пафоса. — Каждый день — новые! Девочка плакала, когда я спрашивала, бьют ли ее мама или папа, они так запугали ребенка, что она даже слово боялась произнести в их адрес!»
— Вот гадина, — сквозь зубы сказала Памела. — Неужели эта тварь каждый день требовала от Элен…
— Дай послушать! — прервал жену Себастьян.
«Вы пробовали говорить с приемными родителями? Как они объяснили кровоподтеки на теле девочки?»
«Никак! Они отказались отвечать на мои вопросы!»
— Что? — вскричала Памела. — Какие вопросы? Она хоть раз со мной говорила на эту тему?
«И тогда вы обратились в комитет по опеке?»
«Я сама член местного комитета в Хадсоне, собрала коллег, и мы решили…»
«Обратиться в полицию?»
«Зачем так сразу? Наши представительницы отправились домой к этой парочке и, предвидя, с кем им придется столкнуться, взяли с собой представителя власти. Однако их и на порог не пустили! В квартире был полный разгром, просто ужас, в каких условиях пришлось жить бедной девочке!»
«Не является ли это вашим упущением, миссис Бакли? Ведь органы опеки должны были тщательно все проверить, прежде чем давать семье разрешение на…»
«Мы проверяли! Все было в порядке, но люди так меняются, мне и в голову не могло прийти, что такие спокойные, такие, я бы сказала, общественно значимые…»
«Извините, миссис Бакли, — прервал журналист, — у нас сейчас реклама, а потом мы продолжим, и вы расскажете нам, чем закончилась эта леденящая душу история. Подумать только, бить трехлетнюю девочку! Не переключайтесь, мы с вами!»
Зазвучала бодрая музыка, и Себастьян приглушил звук. Лоусон сидел за рулем с каменным выражением лица, Памела молчала, а Элен тихо напевала песенку, мотив которой показался Себастьяну странным, и секунду спустя он понял — почему: мелодия звучала прерывисто, будто запись, в которой непрофессиональный оператор умудрился сделать лакуны, во время которых звук на долю секунды исчезал, в записи это было вполне возможно, но в жизни…
Себастьян поднял взгляд и посмотрел в зеркальце: Элен он не видел, а Пам…
«Забери меня отсюда! — молил ее взгляд. — Забери! Куда хочешь! Пожалуйста!»
Элен продолжала петь, и как ей удавалось прерывать звук чуть ли не каждую секунду, Себастьян понять не мог, он видел, как вцепился в рулевое колесо Лоусон, тоже время от времени смотревший в зеркальце, но, в отличие от Себастьяна, видевший там не Памелу, а Элен, и что-то в ее облике заставляло детектива…
Себастьян обернулся и подумал, что у него, наверно, началось раздвоение сознания: Элен сидела, сложив, как она любила это делать, ладони между колен, и, будто в киноленте, где меняются кадры из разных фильмов, вместо нее появлялась, через мгновение исчезала и еще через мгновение появлялась опять — будто картинка в стробоскопе — высокая рыжеволосая женщина, одетая в цветастое платье с открытой шеей и короткими широкими рукавами. Чем-то женщина напоминала маленькую Элен, она осматривалась с выражением детского интереса, то ли не понимала, где находится, то ли, напротив, все прекрасно понимала и вертела головой, чтобы запомнить увиденное, а Элен не понимала ничего — пела и смотрела на дорогу, исчезала и появлялась, и это обстоятельство ее совершенно не беспокоило.
Лоусон остановил машину у обочины, обернулся и, не мигая, смотрел на превращения, которые все ускорялись, «зоны молчания» становились все короче, Элен и рыжеволосая женщина мелькали перед глазами, будто колесико стробоскопа ускоряло свое вращение, Памела отодвинулась от девочки и дергала ручку двери, но замок был блокирован, и у Памелы ничего не получалось.
Реклама кончилась, призывы покупать освежающую зубную пасту «Корелл» сменились фанфарами, а потом голос журналиста, будто его и не прерывали на рекламную паузу, вскричал:
«Подумать только, бить трехлетнюю девочку! Беззащитное создание! Но вы все же обратились в полицию?»
«Это мой долг, — твердо сказала миссис Бакли. — Но семейка скрылась в неизвестном направлении. Девочку они увезли с собой…»
«Можно ли назвать это похищением?»
«В полиции так и квалифицируют! Объявлен федеральный розыск, и они, конечно, не скроются от правосудия, но больше всего меня беспокоит, как бы эта парочка не сделала чего-нибудь с бедной девочкой… Я надеюсь, что ваши радиослушатели…»
«Да, конечно! Господа, слушайте внимательно! Если вы увидите или услышите что-то, позволяющее пролить свет и найти… Полиция и органы опеки ищут девочку трех лет, со светлыми волосами, заплетенными в две косички, глаза карие, лицо чуть удлиненное, откликается на имя Элен, одета в…»
«Не надо, — перебила миссис Бакли, — они могли ее переодеть, вы только запутаете людей…»
«Да, верно. С девочкой двое взрослых…»
Памела справилась, наконец, с непокорной дверцей и вывалилась из машины, а Себастьян не мог не только пошевелиться, но и думать не мог тоже, вообще ничего не мог, только смотреть — похоже, и Лоусон находился в таком же состоянии, оба были загипнотизированы мельканием изображений, сменой фигур, частота совпадала, должно быть, с какими-то внутренними ритмами организма, так мелькание цветов на экране телевизора доводит некоторых людей до тяжелых приступов, в том числе эпилептических, Себастьян чувствовал, что ноги у него становятся ватными, голова — тяжелой, а пальцы вцепились в спинку кресла с такой силой, что фаланги готовы были сломаться от мышечного напряжения.
Все кончилось в тот момент, когда Себастьян начал терять сознание, и перед глазами вместо сменявших друг друга Элен и рыжеволосой женщины возникли и начали расплываться разноцветные круги — быстрее и быстрее, и быстрее…
Все.
— Папа, — сказала Элен, — что с мамой? Маме плохо?
Себастьян открыл глаза и встретился взглядом с девочкой. Взгляд был беспокойным. Обычная девочка. Обычная.
По радио передавали музыку. Лоусона за рулем не было.
— Сейчас, — пробормотал Себастьян, — сейчас, дорогая. Наверно, маму укачало, мы ехали слишком быстро.
Он вышел из машины и увидел Лоусона — детектив стоял, согнувшись, на обочине спиной к шоссе. Памела сидела в сухой траве, прижав ноги к подбородку. Себастьян сбежал с насыпи, к брюкам сразу прицепились десятки приставучих колючек, он подошел к жене, присел рядом, обнял за плечи, она вся дрожала, и голос дрожал от напряжения, когда она спросила:
— Это… Это теперь всегда так будет?
— Не знаю, — признался Себастьян. — Пока все закончилось. Успокойся.
— Закончилось? — с горечью сказала Памела. — Кто там, в машине? Кто остался? Эта женщина?
— Элен. Наша Элен. Ей нужна ты, она спрашивает тебя, вставай, надо ехать.
Памела тяжело поднялась, опираясь на его руку, и они пошли к дороге. Притормозила красная «хонда», и из окна выглянула дородная женщина средних лет.
— Вам нужна помощь? — прокричала она визгливым неприятным голосом.
— Нет, спасибо, — сказал Себастьян.
— Как знаете, — сказала женщина, и «хонда» умчалась.
Лоусон, будто ничего не произошло, сидел на водительском месте, руки на рулевом колесе, нетерпение во взгляде — чего, мол, вы ждете, надо ехать, садитесь скорее.
— Я сяду рядом с Элен, — предложил Себастьян Памеле, — а ты на переднее сиденье.
Не отвечая, Памела открыла переднюю дверцу. Себастьян опустился на сиденье рядом с девочкой, и Элен сразу прижалась к нему, Себастьян обнял дочь, спросил:
— Ты хорошо себя чувствуешь?
— Я пить хочу, — заявила Элен.
Себастьян налил кока-колу в одноразовый стаканчик, и Элен пила маленькими глоточками, она так любила, это была обычная Элен, к которой он привык, она или совсем уже забыла о том, что происходило минуту назад, или вовсе этого не помнила.
Лоусон тем временем свернул с шоссе на двухрядную дорогу, Себастьяну показался странным выбор маршрута, но спрашивать детектива не было никакого желания: в конце концов, все пути вели в Нью-Йорк.
— Дорогая, — сказал Себастьян тихо, — ты спала, тебе, наверно, что-нибудь снилось?
— Я не спала, — покачала головой девочка. — Мы с Элен играли в прятки.
— С… кем?
— С Элен, — спокойно повторила девочка. — Она сказала мне, что это нечестно. Почему? Я же не нарочно.
— Дорогая, — сказал Себастьян, — иногда ты говоришь очень непонятно. Тебе кажется, что я понимаю, а я… Ты играла в прятки с Элен?
— Ну, я же сказала…
— Элен — это кто?
— Ты не знаешь? — удивилась девочка. — Элен — моя подружка. Только она взрослая. Так придумалось.
— А… Ты хочешь сказать, что это твоя фантазия? На самом деле нет никакой взрослой Элен?
— Есть, конечно! Как ты не понимаешь, папа? И Микки есть, и Большой Зеленый Годзилла…
— Кто? — вырвалось у Себастьяна.
— Ну, папа! Годзилла — это такое зеленое страшилище, большое, но доброе, я точно знаю, потому что…
Элен замолчала, глядя на темное пятнышко на спинке — переднего сиденья. Себастьян подумал, что сейчас большое доброе зеленое страшилище может оказаться рядом с ним, и ничего он с этим не поделает, и как это физически возможно, если Годзилла — судя по словам Элен — гораздо больше девочки, есть же закон сохранения массы или энергии, или еще чего-то, не может такого быть, невозможно, не надо, не надо, пожалуйста…
Ничего и не происходило — Элен сосредоточенно смотрела то ли перед собой, то ли внутрь себя, Памела, если и слышала их диалог, не обернулась и делала вид, что ничто, происходящее на заднем сиденье, ее не интересует, а Лоусон свернул еще раз, въехал на сонную улицу небольшого городка, где редкие машины ехали навстречу так медленно, будто участвовали в съемках фильма о ленивых водителях. Себастьян опять подумал о том, что Лоусон выбирает странные дороги… Он разглядел впереди стандартное серое двухэтажное здание с надписью…
— Лоусон, — резко сказал он. — Остановите, пожалуйста.
Машина продолжала двигаться, детектив даже немного прибавил скорость.
— Остановите! — крикнул Себастьян. — Элен плохо. Вы слышали, что она сказала о Годзилле? Сейчас она вас…
Лоусон поднял, наконец, взгляд и посмотрел в зеркальце. Увидел он в нем бешеные от страха и неожиданного жгучего ощущения ненависти глаза Себастьяна, интерпретировал этот взгляд по-своему и, резко свернув к тротуару, остановил машину. До отделения полиции оставалось два квартала.
— Помогите, Лоусон! — крикнул Себастьян, выскочил из машины и, быстро ее обежав, оказался на стороне водителя. — Помогите, слышите?
Лоусон открыл дверцу и, прежде чем выйти, все-таки оглянулся — боялся, что увидит страшное, может, того самого Годзиллу, о котором (он слышал это своими ушами!) говорила сумасшедшая девчонка. Увидел он, однако, испуганного ребенка и хотел сказать Себастьяну, чтобы тот не дурил, не нужно паниковать, сейчас все будет хорошо. Но ничего произнести Лоусон не успел: Себастьян выбросил вперед правую ногу и пнул детектива по копчику так, что Лоусон лбом ударился о капот машины, вскрикнул, повалился на бок и встал бы сразу, потому что был, в отличие от Себастьяна, тренирован на неожиданности, но Себастьян уже сидел за рулем, уже надавил на педаль газа, уже захлопнул дверцу, и машина рванулась вперед с визгом недорезанного поросенка, а в зеркальце Себастьян увидел только, как Лоусон перекатился на бок и застыл, то ли получив еще один удар — на этот раз бампером автомобиля, — то ли решив, что жизнь дороже.
Себастьян промчался мимо полицейского участка (два копа стояли у кромки тротуара и что-то обсуждали, жестикулируя), свернул за угол, а затем по параллельной улице вернулся на федеральное шоссе и помчался в сторону Нью-Йорка, выжимая из машины больше ста двадцати миль при разрешенных девяноста.
Он, наконец, расслабился настолько, чтобы оторвать взгляд от дороги и посмотреть на Памелу — жена сидела прямо, глаза ее были закрыты, руки сложены на коленях, а пальцы она сцепила так, что побелели костяшки. Может, она молилась?
— Пам, — сказал Себастьян. — Извини, что я… Лоусон хотел сдать нас в полицию, понимаешь? Наверно, когда услышал по радио…
— Помолчи, — сквозь зубы процедила Памела. — Помолчи… Помолчи…
Она бормотала одно-единственное слово, а Элен, оставшаяся на заднем сиденье одна, почувствовала себя свободнее, подняла с пола куклу и о чем-то с ней разговаривала, Себастьян слышал голос дочери, объяснявший «вредной девчонке», что она должна вести себя прилично, иначе с Годзиллой ее ни за что не познакомят, но если она тихо будет сидеть в углу у окна, то они смогут поиграть втроем… нет, вчетвером… или впятером… А если больше, чем — впятером, то как это называется?
— Как называется, если не впятером, а больше? — громко спросила Элен странным низким голосом.
— Вшестером, дорогая, — сказал Себастьян и посмотрел в зеркальце. Лучше бы он этого не делал. Лучше бы он вообще ничего не делал в жизни. Лучше бы он не ездил в Россию. Никогда…
Фигуры и лица мелькали на заднем сиденье с такой частотой, что можно было вполне разобрать каждого, кто появлялся, и каждого, кто появлялся следующим, и даже голос услышать, если тот, кто появлялся, успевал вставить слово. Появлявшихся было не так уж много, Себастьян не мог постоянно смотреть в зеркальце, нужно было следить за дорогой, и потому он и самому себе не сказал бы, сколько их там, приходящих и сменяющих друг друга. Десять? Девять? Скорее десять, чем девять. А может, одиннадцать. Кто-то начинал фразу, но его сменял следующий, и фраза оставалась незаконченной, а когда кто-то возвращался опять секунд через десять-пятнадцать, то продолжал фразу с того места, где его прервали, и это было не только ужасное, непредставимое, невозможное смешение рук, голов, туловищ, но и смешение голосов, фраз, слов. И еще запахи, они тоже сменяли друг друга, тонкие, грубые, едва различимые, приятные и почему-то противные, выдержать это было невозможно, правильно Памела закрыла глаза — ничего не вижу, ничего не слышу, ничего никому…
— Нужно что-то делать, — пробормотал Себастьян. — Я не могу ехать слишком быстро — попадемся дорожной полиции. Не могу ехать медленно — Лоусон уже добрался до полицейского участка, и машину наверняка ищут. Господи, Пам, нам вообще нельзя ехать на этой машине — нас остановит ближайший патруль!
— Сделай что-нибудь, — неожиданно спокойным голосом сказала Памела. Видимо, посидев с закрытыми глазами, она пришла в себя или заставила себя поверить в то, что с ней все в порядке; назад тем не менее она не оглядывалась, смотрела вперед, на дорогу, время от времени переводя взгляд на мужа. — Сделай, ты мужчина, сделай. Давай бросим машину и возьмем другую.
— Напрокат? Надо будет предъявить водительские права, там мое имя…
— Поедем на поезде…
— С ума сошла? Чтобы увидели Элен, как она…
— Тогда не знаю.
Себастьян съехал в крайний правый ряд и еще километров через пять увидел наконец то, что искал: на развилке дорог стояла, почти невидимая из-за разросшихся кустов жимолости, будка таксофона. Себастьян свернул на узкую дорогу, которая вела, скорее всего, к частному владению, там и надпись была, на которую он не обратил внимания, остановил машину, бросил Памеле: «Посиди, я сейчас!» и побежал к телефонной будке, на бегу доставая из кошелька десятицентовые монетки. Только бы Форестер оказался на месте…
— Дин! — сказал Себастьян, услышав мужской голос. — Дин, это…
— Я вас узнал, — прервал Форестер, — куда вы пропали? Я вас жду уже…
— Вы слышали радио? Канал Эн-би-си.
— Нет, а в чем дело?
— Долго объяснять. Вы можете за нами приехать? Так, чтобы за вами не следили?
— Да кому надо…
— Можете?
— Прямо сейчас? — неуверенно проговорил физик.
— Да. Вы знаете дорогу на Сиракузы? Посмотрите по карте, федеральное шоссе номер три, ответвление на сто тридцать пятую дорогу…
— Не так быстро, — пробормотал Форестер, — я запишу.
— По сто тридцать пятой миль пять к западу, там поворот на триста девяносто девятую. После поворота ярдов пятьдесят, тут довольно густой лес, подъезжайте к телефонной будке, она здесь одна, не ошибетесь. Когда вы сможете приехать? Это миль семьдесят от вас.
— Послушайте, Себастьян… Что-то случилось? С Элен?
— С Элен тоже. Она… Вам больше не понадобятся скоростные камеры, чтобы увидеть…
— Понятно, — протянул Форестер, и неожиданно тон его стал жестким. — Я буду через час-полтора. Уйдите в лес, если там есть где спрятаться. Вы можете поставить машину так, чтобы ее не увидел патруль?
— Нет, здесь…
— Тогда отгоните к повороту и оставьте на обочине.
Услышав короткие гудки, Себастьян повесил трубку, вернулся к машине и не обнаружил Памелу на переднем сиденье. Сзади тоже никого не было. Он почувствовал себя так одиноко, будто оказался на необитаемом острове. Почему-то подумал, что Элен увлекла Памелу с собой в один из множества ее миров, куда-то, где она чувствует себя лучше, чем здесь, и понимает больше, и больше знает, есть же такой мир…
— Басс! — голос жены доносился, кажется, из-под земли, и, лишь прислушавшись, а потом приглядевшись, Себастьян увидел руку Памелы, махавшую из-за дерева.
— Я сейчас! — крикнул Себастьян, сел за руль, задним ходом доехал до поворота, выехал на шоссе, здесь было довольно оживленное движение, и он подумал, что трудно будет сделать то, что собирался. Господи, пусть будет так, чтобы все получилось!
Еще одна проселочная дорога сворачивала влево, Себастьян проехал четверть мили и обнаружил то, что искал — довольно глубокий кювет: если спустить туда машину, с дороги ее не будет видно, разве что кому-нибудь придет в голову обшаривать окрестности.
Он так и сделал, а потом побежал обратно — нельзя надолго оставлять Памелу с Элен одних, мало ли что, скорее, колет в боку, раньше я был хорошим бегуном, а сейчас ноги, как бревна, ну давай, лишь бы с ними ничего не случилось, вот поворот, вот таксофон…
— Басс!
Себастьян повалился на устланную прошлогодней сухой листвой землю и, тяжело дыша, приходил в себя после бега. Памела склонилась над мужем.
— Что? — спросила она.
— Форестер приедет за нами, — сказал Себастьян, отдышавшись. — Где Элен?
Он и сам ее увидел. Девочка бродила от дерева к дереву, таская за собой за руку свою любимую куклу, и напевала песенку. Себастьян не слышал слов и почему-то решил, что поет Элен по-русски.
— Я  заметила, — сказала мужу Памела, — это начинается, когда Элен чего-то пугается. Когда мы ехали… А сейчас ей хорошо. Я  давно обещала ей поехать в какой-нибудь лес…
— А ты сама? — сказал Себастьян. — Ты больше не боишься?
— Элен! — крикнула Памела. — Дорогая, не уходи за деревья, я должна тебя видеть! Конечно, я боюсь, Басс. Господи, давай не будем говорить об этом, давай вообще не будем говорить, я не могу слышать твой голос, я не могу тебя видеть, пожалуйста, не мешай, ты заслоняешь от меня Элен, отойди в сторону…
— Хорошо-хорошо…
У Памелы начиналась истерика, лучше было действительно сейчас ее не трогать, и Себастьян отошел к кустам, чтобы иметь возможность видеть Элен и Пам и одновременно следить за дорогой.
Две машины проехали мимо в противоположных направлениях.
Если Пам права и частота появлений этих… как же все это назвать?.. если частота и длительность зависят от душевного состояния Элен, а душевное состояние, ощущение стресса определяются химическими реакциями в мозгу, если все дело в химии организма, как у Дерка, старого школьного друга, у него падал уровень серотонина, и начинались странные расстройства, он видел то, чего не существовало в реальности, психиатр — это было в девятом еще классе — прописал ему лекарство… как же оно называлось… эффендор, кажется… и все прошло, и, может, Элен тоже нуждается в лекарстве, в каком-то веществе, которого не хватает ее организму, но если так, то и каждый из нас…
— Элен! — крикнула Памела, и отчаяние, звучавшее в ее голосе, заставило Себастьяна похолодеть. Он обернулся.
Из полумрака леса на полянку вышел Годзилла. Маленький Годзилла. Такой, какого описывала Элен, с которым, по ее словам, она любила играть, когда ей не мешали. Не чудище, но и не человек. Две короткие ноги, две длинные руки, вытянутая, похожая на тыкву, голова без ушей — странно, выражение лица, если это действительно было лицом, а не мордой, не вызывало ни страха, ни отвращения: очень милое лицо, ну да, зеленоватого цвета, но совсем не неприятного, и два огромных глаза смотрели приветливо, участливо…
— Господи… — бормотала Памела, прижавшись спиной к стволу сосны.
А если так и останется? — подумал Себастьян, чувствуя, что не способен сделать ни шагу, не может сказать ни слова, и смотреть тоже не получается: изображение в глазах двоилось, будто нарушилось стереоскопическое зрение, и требовались специальные очки, чтобы совместить двух Годзилл, две поляны и двух Памел, каждая из которых медленно сползала по стволу своей сосны.
Годзилла шел к Себастьяну и что-то говорил высоким голосом, и даже какие-то слова можно было, вероятно, понять, потому что это были английские слова, точно английские, только произнесенные со странным акцентом, но все равно каждое слово звучало, будто незнакомое. Годзилла приближался, и Себастьян сделал то, чего сам впоследствии не мог объяснить: повернулся к чудовищу спиной, закрыл глаза ладонями (если бы у него было четыре руки, то закрыл бы еще и уши) и принялся громко считать: один, два, три…
Он считал и слышал за спиной движение, а потом шаги прекратились, Себастьян успел досчитать до восьмидесяти семи, и все на поляне затихло (девяносто пять, девяносто шесть). «Хватит, — подумал Себастьян, — что я делаю, мне-то ведь не три года, чтобы играть с Элен в прятки: ты прячься, а я отвернусь, закрою глаза и буду считать до ста… Сколько осталось? Девяносто семь, девяносто восемь, девяносто девять…»
Себастьян опустил руки и повернулся. Потом открыл глаза — надо было начать игру. Искать.
Они спрятались обе. На полянке не было ни Элен, ни Памелы. Годзиллы, кем бы он ни был на самом деле, тоже не было видно.
— Пам! — крикнул Себастьян. — Элен!
Где-то далеко застрекотала птица, на солнце набежало облако, и поляну накрыло тяжелой серой крышкой, стало душно и одновременно зябко.
Следопыт из него был никакой. У дерева, к которому прислонилась Памела, Себастьян не обнаружил никаких следов, даже трава, как ни странно, выглядела непримятой. Он прошел — всего десять шагов, оказывается, совсем близко — к тому месту, где на поляну вышел Годзилла. Ничего и здесь.
— Пам! — закричал он в отчаянии. — Элен! Отзовитесь! Пожалуйста!
И почему-то добавил:
— Я не хочу играть в эту игру!
Он знал, что не нужно уходить с поляны, потому что, если Пам с девочкой (или кем Элен была в эту минуту?) находились рядом, они станут его искать, могут разминуться, но все равно оставаться здесь было выше его сил, и Себастьян погрузился в сумрак леса, где сосны стояли так тесно, что касались друг друга ветвями.
— Пам! Элен!
Они не могли исчезнуть.
— Басс!
Кто-то позвал его? Себастьян остановился, ухватившись рукой за низкую ветку сосны.
— Басс, ты где?
— Папа!
Голоса доносились с поляны, которую Себастьян только что покинул, и он побежал назад, споткнулся о поваленное дерево и упал, вытянув руки, ударился о мягкую землю ладонями, содрав в кровь кожу, две руки помогли ему подняться, одна большая рука, другая маленькая, Памела и Элен, где же вы были, черт возьми, почему вы от меня прятались, это нечестно, это…
— Не говори глупостей, — сказала Памела. — Никто не думал прятаться. Ты ведешь себя, как ребенок — закрываешь глаза, считаешь вслух, а потом бежишь куда-то…
— Папа играет с нами в прятки, — сказала Элен, критически глядя на заляпанные грязью брюки Себастьяна.
— Элен, милая, — пробормотал Себастьян и поднял девочку на руки. — Ты только не волнуйся, пожалуйста.
— Я и не волнуюсь, — объявила Элен, болтая ногами. — Я хочу пить. И сэндвич.
— Я оставил баул в машине, — сказал Себастьян.
— Что с тобой сегодня? — возмутилась Памела. — Я помню, ты вытащил мешок из багажника и поставил под сосной, прежде чем отогнал машину… не знаю куда. Да вот же он стоит!
Баул действительно стоял под сосной, но так, что увидеть его с поляны было невозможно, вот Себастьян и…
Нет. Он точно помнил, что не вынимал баул из багажника. Он вообще о нем забыл. И Элен с Памелой не было на поляне, когда он открыл глаза — не было, и пусть они утверждают, что хотят, не было их, и все.
Может, и Годзилла ему почудился?
Памела расстелила на траве бумажную скатерть, раскрыла пакет с сэндвичами, а Себастьян, усевшись рядом с Элен, положил руку ей на колено и спросил тихо:
— Послушай, мы играли, верно? Ты была Годзиллой…
Элен подняла на Себастьяна удивленный взгляд.
— Я? — сказала она. — Я никогда не бываю Годзиллой, когда мы с тобой играем. Годзиллой бываешь ты, забыл, что ли?
— Но сейчас, недавно…
— Басс, — резко сказала Памела, — оставь Элен в покое.
— Хорошо, — пробормотал Себастьян, глядя на жену: она действительно вела себя так, будто ничего странного и страшного не происходило, обычный пикник, только не очень близко от дома, вот, держи, это с сосиской, как ты любишь, и возьми кетчуп, а тебе, детка, с яйцом, твой любимый…
— Я тоже хочу кетчуп, как папа, — попросила Элен. — И колу.
Они сидели на траве, ели сэндвичи, запивали колой, в лесу было так тихо, что слышно было, как шуршали шины автомобилей на шоссе, до которого отсюда было не меньше трехсот ярдов. Себастьян ничего не спрашивал, ему нужно было сначала подумать. Он привык верить своим ощущениям. Ощущения и память о них создают мир, и если ощущения говорят одно, память другое, а люди, тебя окружающие, утверждают третье…
Значит, либо ты сошел с ума, либо с ума сошел мир…
Стресс. Он ведь тоже в тот момент был в состоянии стресса. Закрыл глаза и… Оказался в другом мире? Там, где он, Себастьян Флетчер, находился в лесу один? Как такое возможно?
А как возможно, чтобы трехлетняя девочка превращалась в выдуманное ею же страшилище, а потом совершенно об этом не помнила?
Когда с едой было покончено, Памела сложила мусор в полиэтиленовый мешок и сказала:
— Элен, давай выроем ямку и закопаем.
— И вырастет мешочное дерево? — оживилась девочка. — Большое-большое?
— Ну нет, — улыбнулась Памела, — мешки на деревьях не растут. Это не яблоки. Мешки делают на фабриках, а старые и использованные надо выбрасывать в урну, но здесь их выбросить некуда, поэтому давай выкопаем ямку и…
— Давай, — согласилась Элен и принялась ковырять одноразовой вилкой сухую почву. — Только я сама видела, как пакеты растут на дереве. Маленькое такое, не выше меня. Куст, наверно. А яблоки на деревьях не растут, они в таких бутылочках получаются… или в баночках… Я видела…
— По телевизору? — сказал Себастьян. — Анимационные фильмы должны развивать у детей фантазию, а на самом деле…
— Совсем не по телевизору, — обиженно прервала Элен. — У меня была такая баночка… яблоко там было недозрелое, и ты сказал, что оно созреет через две недели, если воду менять. А если не менять, то сгниет.
— Я сказал? — удивился Себастян. — Дорогая, я не мог сказать тебе подобной чепу…
— Басс, — вмешалась Памела, — думай, что говоришь!
— Да-да, — поспешно согласился Себастьян. — А пакеты действительно растут на дереве?
— Конечно, — снисходительно улыбнулась Элен, продолжая копать. Себастьян помог, и вскоре, положив мешок с мусором на дно ямки, они забросали ее землей. Элен стала выдирать травинки из-под дерева и втыкать их в получившийся земляной холмик, но травинки падали, девочка сосредоточенно пыталась их выпрямить, а Себастьян подошел к сидевшей с безучастным видом Памеле и сказал тихо:
— Ты думаешь, она видела деревья, на которых…
— Я не знаю, что она могла видеть, — сказала Памела. — И что она видит сейчас, не знаю тоже. И что слышит. Позови ее — ты думаешь, она отзовется сразу?
— Все дети, когда играют, становятся такими сосредоточенными…
— Да? А может, все дети, когда играют, действительно видят другой мир и слышат не то, что происходит здесь?
— Чепуха, — пробормотал Себастьян. — Ты тоже была ребенком. И я. Не помню, чтобы я видел что-то еще, кроме нашего двора с голубятней, а когда мы с Сэмом играли в корабли пиратов, нам и в голову не приходило, что корабли настоящие, а пираты могут зарубить нас абордажными саблями. Это были обычные деревяшки, и только наша фантазия…
— А если бы кто-нибудь, как твой Форестер, в это время снимал тебя камерой со скоростью шестьдесят тысяч кадров в секунду…
— Ничего бы у него не получилось, — с некоторым напряжением рассмеялся Себастьян. — Я слишком быстро бегал.
Со стороны дороги послышался двойной автомобильный сигнал, повторившийся через несколько секунд.
— Наверно, это Форестер, — сказал Себастьян. — Пойду проверю.
Он не стал выходить из подлеска, выглянул из-за дерева — это действительно был Форестер, он сидел за рулем, беспокойно глядя по сторонам, и, похоже, не знал, что предпринять, если окажется, что он ошибся и приехал не туда, куда было нужно.
Себастьян вышел к дороге и помахал рукой.
— Слава богу! — воскликнул Форестер. — Забирайтесь в машину. Где ваша жена? И дочь?
Себастьян показал рукой.
— Побыстрее, — поторопил Форестер.
Себастьян с Элен устроились на заднем сиденье, Памела села рядом с Форестером, похоже, что никакая сила не могла заставить ее сесть с девочкой, хотя совсем недавно она держала Элен на руках, говорила с ней и вообще не проявляла беспокойства.
Выехав на шоссе, Форестер свернул влево.
— Мы едем не к вам? — удивился Себастьян.
— Ко мне, — сказал Форестер, глядя на дорогу. — Сделаем крюк, объедем Пикскил. Там на шоссе два полицейских поста — в южном направлении. Что с Элен?
— Когда она начинает волноваться, — сказал Себастьян, — что-то, видимо, смещается в частоте… Я не знаю.
— Это кошмар, — тоскливо произнесла Памела, — так невозможно жить.
— Пожалуйста, Пам, — начал Себастьян, но Форестер прервал их обоих:
— Не нужно сейчас спорить, поговорим у меня, постарайтесь сделать так, чтобы Элен поспала хотя бы час-полтора, пока мы доедем, хорошо?
— Хотела бы я видеть, как это… — начала Памела, но Себастьян мягко положил руку ей на плечо и, наклонившись вперед, прошептал:
— Тише, Пам. Она дремлет.
Элен забралась с ногами на сиденье, она пока не спала, глаза ее были приоткрыты, но видела девочка что-то свое, то ли придуманное, то ли настоящее, но, скорее всего, не спинку переднего сиденья, не окно машины, не солнце за ним, а что-то более далекое, но ей более близкое, так казалось Себастьяну, и он, конечно, мог на этот счет сильно заблуждаться — он погладил Элен по голове, девочка вздохнула, глаза ее закрылись, и она заснула, как спала обычно дома после обеда, свернувшись калачиком и прижавшись щекой к любимой игрушке.
В районе Тарритауна их обогнала полицейская машина, и Себастьян втянул голову в плечи, а уже неподалеку от университета стоял на дороге полицейский пост, но Форестер, не доезжая, свернул направо и, показав пропуск белозубому сторожу-афроамериканцу, въехал на территорию кампуса. Телефон его несколько раз звонил, но Форестер на звонки не отвечал, только смотрел на дисплей и что-то бормотал себе под нос.
На стоянке машин было немного, физик сказал «Идите за мной», и Себастьян взял Элен на руки, она не только не проснулась, но, похоже, заснула еще крепче — то ли ее укачало в дороге, то ли сказались волнения.
Форестер повел их вокруг десятиэтажного корпуса по дорожке между деревьями к стоявшим чуть в стороне ажурным домикам, которые, впрочем, только издали выглядели легкими, будто готовыми взлететь, а вблизи оказались приземистыми корпусами, воздушный вид придавали им находившиеся на крышах огромные блестящие пластины солнечных батарей.
— Сюда, — сказал Форестер, и они вошли в крайний левый дом, миновали светлый холл, где никого не было, кроме охранника, кивнувшего физику и сразу отвернувшегося к экрану маленького телевизора. Поднялись в лифте на второй этаж, хотя могли подняться по широкой лестнице, и в торце недлинного коридора Форестер открыл своим ключом белую, будто больничную, дверь. Кроме обычного замка дверь запиралась еще кодовым набором, и Форестер набрал на маленьком щитке комбинацию цифр и букв.
Внутри, как и ожидал Себастьян, оказалась физическая лаборатория, но с первого взгляда трудно было определить, в какой области физики специализировался хозяин: были здесь и обычные осциллографы, и зачехленные длинные аппараты, похожие на пушечные стволы, и большие выключенные телевизоры, и, конечно, с десяток компьютеров с плоскими экранами, и еще какие-то аппараты, стоявшие вдоль стен. Форестер провел гостей в центр помещения, где стоял большой стол с разбросанными на нем книгами, большими тетрадями и листами бумаги — чистыми и исписанными, — еще раз повторил: «Сюда» и показал Памеле на глубокое кожаное кресло, а Себастьяну, все еще державшему на руках спавшую Элен, — на маленький диванчик, стоявший у стены в таком месте, что его невозможно было увидеть со стороны входной двери, да и дверь, сидя на диванчике, тоже увидеть было невозможно, и это сразу заставило Себастьяна напрячься, хотя, по идее, сейчас-то уж он наверняка мог расслабиться и не думать — по крайней мере в течение ближайших часов — о полиции, органах опеки и миссис Бакли.
— Рассказывайте, — потребовал Форестер, и Себастьян рассказал. Подробно, не упуская деталей, с того момента, как утром в дом позвонил знакомый сержант. Физик — внимательно слушал и лишь однажды тихо выругался — когда Себастьян рассказал о предательстве Лоусона. Закончив, Себастьян попросил пить, и Форестер принес ледяной апельсиновый сок.
Холодная капля упала с донышка стакана на шею Элен, и девочка открыла глаза. Почувствовав себя на руках у отца, она улыбнулась, крепче прижалась к Себастьяну и сказала только одно слово:
— Мама?
— Здесь, родная, все хорошо, — сказал Себастьян. — Хочешь пить?
— Нет. Я хочу спать. Мне такой сон приснился…
— Какой? — вмешался Форестер. — Ты запомнила? Можешь рассказать?
Элен нахмурилась: она не знала этого дядю, она только сейчас разглядела, что находится не дома и даже не в машине, а в каком-то странном месте.
— Это Дин, — сказал Себастьян. — Мы у него в гостях. Почему бы тебе не рассказать свой сон, дорогая? Мы с мамой тоже послушаем.
— Не помню, — пробормотала Элен. — Когда проснулась — помнила. И сразу забыла.
— Ну хорошо, — Форестер встал и направился к одному из компьютеров, — не будем терять времени. Я сделаю контрольную съемку, хорошо? Басс, посадите девочку на диван и отойдите в сторону, это не займет много времени, минуту, не больше.
— Если Элен испугается… — начал Себастьян.
— Значит, мы потратим меньше времени, — прервал его Форестер.
— Вам все равно, будет ей страшно или нет, — подала голос Памела. — А если станет страшно нам? Мне?
— Пожалуйста, Пам, — поморщился Себастьян, — не нужно пугать Элен. И себя не нужно заводить. Все будет хорошо.
Он посадил девочку на диван, дал ей в руки куклу и отошел к компьютеру, у которого сидел Форестер. Пальцы физика быстро стучали по клавишам, на экране пока ничего не менялось, в кадре были диван, Элен, окно, в которое гляделось ярко-голубое небо.
— Включаю, — сказал физик. — Я сейчас делаю то, чего не мог сделать у вас дома, Басс. Съемка идет не только в видимом, но в ультрафиолетовом и в инфракрасном диапазонах. Шесть камер, каждая снимает с частотой сто девятнадцать тысяч кадров в секунду.
— Вы говорили — шестьдесят…
— Переносная камера быстрее не может, здесь стационарные. Хорошо, что сегодня…
Он не договорил, и Себастьян так и не узнал, что хотел сказать Форестер. Элен, игравшая с куклой, подняла взгляд и посмотрела на Памелу. Себастьян не видел лица жены, только затылок, все было нормально, все было хорошо, отчего же Элен отбросила куклу, прикрыла глаза обеими руками и завизжала таким тонким голосом, что заложило уши? Не надо так кричать, у тебя что-то заболело, где, покажи, я здесь, что же ты, Господи, не надо… Где? Где??
Волна теплого воздуха ударила Себастьяна в грудь, он услышал громкий хлопок, — и все. Действительно — все.
Руки Себастьяна пытались ухватить пустоту, а Памела (он увидел боковым зрением) осела на пол, уткнувшись головой в боковину дивана.
Громкий крик заставил Себастьяна обернуться — Форестер боролся с кем-то, вцепившимся ему в горло. Это существо… Оно только с первого взгляда могло показаться страшным, это был мирный Годзилла, он не мог… Форестер захрипел, руки его беспорядочно шарили в воздухе, он пытался схватить противника, но, похоже, даже не видел его, глаза физика с мольбой смотрели на Себастьяна. Оцепенение прошло, Себастьян схватил что-то, лежавшее на столе, он не видел, что это было, какая разница, предмет, которым можно ударить, и он ударил — то ли по голове Годзиллы, то ли по плечу, не сильно ударил, только, чтобы отвлечь. Годзилла (не может быть, чтобы это была — Элен!) обернулся к Себастьяну, но ничего не успел, возможно, не успел даже увидеть, кто его ударил, волна горячего воздуха толкнула Себастьяна в спину, он не удержал равновесия и повалился вперед, успел подумать, что сейчас упрется руками в чужую плоть, и какой она будет, неужели такой же, как у холодного монстра, но додумать мысль не успел — упал на Форестера, запутался в его многочисленных рукавах и штанинах, будто у физика появилось сто ног и сто колотивших по воздуху рук, и опять чей-то вопль, точно не Элен и, конечно, не Годзиллы, кто мог так кричать, если не Памела, и действительно, это кричала она, потому что…
…потому что…
…потому…
…что…
Голова болела страшно. Перед глазами плыли бесформенные разноцветные пятна.
И кто-то плакал.
Себастьян открыл глаза — впрочем, они и раньше были открыты, просто он сделал над собой усилие и остановил расплывавшиеся пятна, как разгребают и отгоняют в сторону плывущие по воде островки радужного мазута. Он увидел руку. Рука была расслаблена, и на безымянном пальце темнело кольцо-печатка. Где-то у кого-то Себастьян видел такое кольцо, и, значит, человека этого он должен был знать, нужно только посмотреть ему в лицо… а для этого недостаточно повернуть голову, придется приподняться… Невозможно.
Надо.
Себастьян поднялся на колени и вспомнил, наконец, где находится. Форестер, видимо, потерял сознание — лежал он ничком, раскинув руки, но, похоже, дышал. Плакать Форестер не мог, но кто-то же плакал в этой комнате, невидимый, но знакомый. Себастьян повернулся…
Памела сидела на полу, прислонившись к дивану, держала на руках Элен и плакала, раскачиваясь, будто девочка уснула, и сон ее был беспокоен, но зачем плакать, надо петь — Пам знает много колыбельных, учила, когда они хотели завести своего ребенка, а потом появилась Элен, и колыбельные стали не нужны, потому что девочка прекрасно засыпала без них, наоборот, пение мешало ей уснуть, и Памела забыла сначала слова, потом мелодии, так она сама говорила, а теперь, значит, вспомнила, но почему Элен спит, странно откинув назад голову…
Зашевелился Форестер и тоже попытался подняться, опираясь на руки и тихо постанывая.
— Почему… — начал Себастьян и замолчал, потому что понял, и вопрос оказался лишним.
— Нет… — прошептал он.
Он забрал у Памелы из рук тело дочери, и жена позволила ему это.
— Элен, родная моя, — сказал Себастьян.
Тоненькая струйка крови стекала по щеке девочки, рану Себастьян не смог отыскать, может, ее и не было, а может, он не хотел видеть.
— Господи, — сказал Форестер. — Ну и… Послушайте, положите девочку на диван. И садитесь. Нужно обсудить, что мы скажем полиции.
— Что? — не понял Себастьян. Полиция? Почему?
Форестер помог подняться Памеле, усадил ее в кресло, она не сопротивлялась, сказала «Спасибо» и ушла в себя, закрыла глаза, чтобы не видеть мужа, не видеть ничего, не понимать, мало ли что могло случиться на этом свете, всего не понять, достаточно оставаться в своем мире, где никто никогда не умирает, и, значит, Элен тоже жива, она не может умереть, это смешно, это просто смешно…
Памела смеялась, кашляла, продолжала смеяться, и Форестер резко ударил ее по щеке.
— Спасибо, — сказала Памела. — Басс, оставь Элен в покое, она спит.
— Да, — сказал Себастьян. — Надо позвать врача.

* * *

Памела села на большой баул, куда спрятала на прошлой неделе старые игрушки Элен и новые тоже, те, с которыми она по какой-то, одной ей понятной причине не захотела играть и сложила горкой в углу своей комнаты, водрузив вверху этой кучи большого резинового крокодила.
Себастьян встал в дверях, прислонившись к косяку. Закрыть дверь было невозможно, сразу становилось нечем дышать. Форестер, перешагнув через поломанный телевизор, груду зимних одеял и палатку, купленную Себастьяном для похода, в который они так и не собрались, остановился посреди комнатки и сказал, потирая переносицу:
— Прежде всего я хочу, чтобы вы оба усвоили и никогда больше не забывали: Элен жива и здорова.
— Где она? — вскочила Памела. — Куда вы ее дели?
— Пожалуйста, — поморщился Форестер, — дайте мне сказать до конца, хорошо?
— Помните, с чего это, по вашему мнению, началось? — продолжил он. — Вы, Себастьян, позвонили Фионе и попросили осмотреть вашу приемную дочь, на теле которой появились странные кровоподтеки.
— Лучше бы он этого не делал, — пробормотала Памела, раздражавшаяся при любом упоминании Фионы.
— Что значит — по вашему мнению? — требовательно спросил Себастьян.
— Фиона, — невозмутимо продолжал Форестер, — позвонила мне, поскольку я был, по ее словам, единственным знакомым ей физиком. Это действительно так: я был единственным знакомым ей физиком, занимавшимся попытками экспериментального доказательства существования Мультиверса.
— Существования кого? — спросила Памела. — И при чем?..
— Не кого, а чего, — мягко поправил Форестер. Ему было неудобно стоять, не к чему было прислониться, и он попытался сесть на старый телевизор, тот покачнулся, и физик вскочил на ноги, тихо выругавшись про себя. Он осторожно опустился на груду одеял, осевшую под тяжестью его тела, посмотрел на Памелу и Себастьяна снизу вверх, потер переносицу и повторил: — Не кого, а чего. Мультиверс — это мир, в котором мы все живем. Раньше говорили Вселенная, но Вселенная — одна, а Мультиверс состоит из огромного — возможно, бесконечного — числа вселенных. Каждая из них отличается друг от друга — некоторые ненамного, может, всего на один-единственный атом, а другие очень сильно, настолько, что они совершенно друг на друга не похожи…
— Послушайте! — взорвалась Памела. — Вы привели нас сюда, чтобы читать лекцию по физике? Скажите мне, где…
— Именно к этому я подвожу, — кивнул Форестер, — и пока вы будете меня перебивать, ничего не поймете. А не поняв, не сможете ничем мне помочь. А если вы мне не поможете, то вряд ли когда-нибудь увидите Элен…
— Пам, помолчи, пожалуйста, — сказал Себастьян. Почему-то он знал (чувствовал? видел по глазам?), что Дин говорил правду. Себастьян взял жену за руку, привлек к себе, Памелу била мелкая дрожь, она больше не прерывала Форестера и, даже когда он, выговорившись, замолчал, не произнесла ни слова, и потому Себастьян не знал, поняла ли она хоть что-то, или речь Дина осталась для нее пустым звуком, оболочкой без содержания.
— Вы когда-нибудь замечали, — говорил Форестер, — как пропадают в вашем доме предметы, иногда нужные, и тогда вы их долго ищете, не можете найти и ругаете себя за странную забывчивость, а иногда — не нужные совершенно, и тогда вы о них быстро забываете, а потом вдруг обнаруживаете на столе или даже в тарелке, которая минуту назад была пуста, вы точно это знаете, потому что сами ее помыли… Конечно, с вами такое случалось много раз, и со мной тоже, и с каждым. Время от времени происходят события, которые, казалось, были ничем не подготовлены, да и последствий никаких не имели, и вы чаще всего о них забываете, а если вспоминаете, то мимолетно, объяснений не ищете, невозможно искать объяснения каждой мелочи, когда ежедневно с вами происходит множество куда более важных событий…
Себастьян вспомнил, как в прошлом году исчезла его любимая паркеровская ручка. Он сидел вечером за компьютером, работал над клипом, блокнот, как обычно, лежал рядом с мышкой, а ручкой он только что написал несколько слов, чтобы потом переписать в текстовый файл-инструкцию. Положил ручку и несколько секунд спустя взял опять… То есть хотел взять, но ручки на месте не оказалось. Он осмотрел стол, потом (наверно, упала?) обшарил пол под компьютером, полез в карманы, хотя точно знал, что ручки там быть не могло. Он взял карандаш, вспомнив правило: если что-то потерял, не трать время на поиски, найдется само, причем там, где ты и искать не думал.
Ручка не нашлась. Неделю спустя Себастьян купил новую и держал ее теперь в пластиковом «флакончике», прилепленном к боковой поверхности экрана.
— Все эти мелочи, — говорил Форестер, — к которым мы настолько привыкли, что не обращаем внимания… Это проявления Мультиверса в нашем мире. Попросту говоря, множество миров…
— Параллельные миры, — пробормотал Себастьян.
— Что? — переспросил физик. — Ах, это… Нет. Похоже, но не то. Параллельные миры самостоятельны и самодостаточны, попасть в них можно разве что на страницах фантастических романов, а я говорю о физически едином мироздании — Мультиверсе, — состоящем из бесконечного, по идее, множества вселенных. Не параллельных миров, отнюдь! Все миры Мультиверса возникают друг из друга, проникают друг в друга, да, собственно, и не существуют друг без друга. Каждое наше решение, каждый наш сознательный или бессознательный выбор рождает новую вселенную, потому что, если вы выбираете — уволиться с работы или остаться, несмотря на плохие отношения с шефом, — то исполняются на самом деле оба варианта, и если вам кажется, что вы решили уйти, то решение остаться принимает ваш двойник в том мире, который возник, когда вы приняли решение. В современной физике это уже стало общепринятой идеей, как в свое время общепринятой стала идея постоянства скорости света, хотя общество об этом еще не знало, а те, кто знал, считали идею невероятно глупой.
Теперь смотрите, — продолжал Форестер. — Мультиверс гораздо богаче наших прежних о нем представлений. Эверетт писал о ветвлении волновых функций. Гелл-Манн — о том, что ветвятся не только квантовые процессы, но и все, что происходит в мире. Русский физик Менский — о том, что наша свободная воля определяет, в каком из бесконечного множества ветвей Мультиверса мы окажемся в следующее мгновение. А я… В своем докторате я хотел доказать, что ветвление не создает независимых вселенных, все миры связаны друг с другом через горловины — через тот объект или процесс, чье первичное ветвление и создало эти многочисленные вселенные…
— Черт, — пробормотал Форестер, бросив взгляд на отрешенное лицо Памелы и на Себастьяна, внимательно прислушивавшегося к звукам, доносившимся снаружи: ему казалось, будто к дому подъехал грузовик, и оттуда что-то сваливали на землю — то ли бетонные блоки, то ли осадные устройства, чтобы журналисты могли выбить дверь и ворваться на частную территорию, охраняемую законом.
— Черт, — повторил физик, — Себастьян, я вас умоляю… Ваша жена… Но вы-то должны меня выслушать, иначе… Вы хотите увидеть свою дочь?
— Да, — сказал Себастьян. — Но Элен нет, она на наших глазах…
— Я об этом и говорю! — воскликнул Форестер. — Как сказать, чтобы до вас дошло, наконец? Вы, я, ваша жена, Фиона, Элен, президент Буш, губернатор Шварценеггер, индеец чероки, любой человек, любой, понимаете, и любое существо, даже если оно не обладает разумом… Каждый объект Мультиверса многомерен, каждый существует в бесконечном числе вселенных, и только это обстоятельство позволяет Мультиверсу проявлять себя, как единое, пусть и бесконечно сложное образование. Понимаете? Вы, Себастьян, существуете не только здесь, сейчас, в этой комнате, из которой вы так стремитесь выйти, чтобы попасть в лапы журналистов. Вы существуете во множестве миров, которые когда-то по вашей же воле и выбору ответвились от нашего. Вы существуете — вы, а не ваш двойник! — и в этом мире, и в том, где вчера утром решили не пойти на работу, а в нашем пошли, и в том мире, где в прошлом году вы с Памелой поехали отдыхать на Майорку, а в нашем мире решили не ехать и остались дома… Эти многочисленные Себастьяны — вы, все они в вас. Не как потенциальные возможности — то, что могло произойти, но не случилось, потому что вы выбрали иной путь. Они существуют на самом деле, все они — это вы, они в вас, не психологически, а физически, реально, вы их — себя! — ощущаете, не осознавая этого, но все они участвуют в принятии решений, и — вот что главное, Себастьян! — время в разных мирах может течь по-разному, и если здесь вам… сколько?
— Тридцать два, — пробормотал Себастьян, честно пытаясь понять то, о чем толковал Форестер, но понимая только, что ничто из сказанного не задерживается в сознании, не то время выбрал физик для объяснений, действовать нужно, а не разговаривать…
— Тридцать два, — повторил Форестер. — А в другом мире вам может быть уже семьдесят. В третьем — девятнадцать, и не потому, что время там идет вспять, а потому, что развилка произошла, когда вам было, скажем, семь лет, здесь прошла четверть века, а там — только двенадцать лет… И все это вы, единое существо, единая суть. Понимаете?
— Да, — неожиданно для самого себя сказал Себастьян. Может, он действительно все понял, не осознав этого. Вопрос возник, как ему показалось, сам по себе, и он спросил, не потратив ни секунды на раздумья: — Но Годзилла не мог быть Элен ни в каком возрасте! О чем вы говорите, Дин? Это существо…
— Элен, — кивнул Форестер. — Тоже Элен, уверяю вас. Иначе просто не может быть.
— Но…
— Погодите, послушайте! Вы не знаете, какое решение могла принять девочка… Какой выбор. Остаться с вами или уйти в придуманный мир… Вы купили ей эту игрушку. Когда?
— В прошлом году, — сказал Себастьян. — Плюшевый Годзилла, он ей так нравился, но зимой из него посыпались опилки, пришлось выбросить, Элен сама положила игрушку в мешок и отнесла в мусорный бак. Не хотите же вы сказать…
— Хочу, — твердо сказал Форестер. — Когда-то Элен серьезно думала (у детей это всегда серьезно, да что я вам говорю, вы это лучше меня знаете!): остаться ей с вами или уйти в тот мир, где живет настоящий Годзилла, который ее любит, или самой превратиться в Годзиллу, стать сильной, как он, умной, как он…
— Но это невозможно!
— Возможно. Это — выбор. С физической точки зрения не имеет никакого значения — выбираете вы между чаем и кофе или между возможностью вырасти обычным человеком или монстром с шестью лапами. Все варианты осуществляются, различны только величины вероятностей. Скажем, миры, в одном из которых вы выбираете чашку кофе, а в другом — стакан чаю, осуществляются с равными вероятностями — пятьдесят на пятьдесят. Миры же, в одном из которых вы продолжаете свою жизнь человека, а в другом становитесь Годзиллой, имеют разные вероятности образоваться: не могу сейчас сказать точно, но шансы, понятно, очень отличаются. С вероятностью ноль целых и девять тысяч девятьсот девяносто девять десятитысячных возникает мир, в котором вы — тот же человек, каким были, но с вероятностью одна десятитысячная рождается мир, где вы — Годзилла, такой, каким вы себя вообразили. Понимаете?
— Нет, — сказал Себастьян. — Как может возникнуть такой мир?
— А как может возникнуть целый мир, в котором вы всего лишь выпили чай вместо того, чтобы напиться кофе? Нет принципиальной разницы, и даже вероятности для вас лично значения не имеют — пусть с ничтожной вероятностью, но такой мир отщепляется от нашего и, значит, существует реально, и вы, будучи Годзиллой, являетесь его частью, вы его ощущате — не осознавая этого, но порой видите во сне, потому что информация в ваш мозг все равно поступает…
— Элен часто снились сны, в которых она была Годзиллой, — вспомнил Себастьян. — Она пугалась, иногда плакала…
— Вот видите! — воскликнул Форестер. — Сны высвобождают физические связи между мирами Мультиверса.
— Как вы попали в дом? — неожиданно спросил Себастьян. — Все заперто. Снаружи репортеры. Если вы скажете, что воспользовались этим вашим Мультиверсом…
— Вообще-то, — потерев переносицу, произнес Форестер, — в дом меня впустили вы. Я позвонил, вы долго не хотели открывать, не знаю почему… Но потом все-таки впустили, и я могу себе представить, как вы сейчас удивляетесь — куда спрятался этот физик…
— Послушайте, Дин, — устало сказал Себастьян. — Вы прекрасно знаете, что не звонили, я вам не открывал…
— Вы уверены?
— Послушайте…
Себастьян запнулся, потому что в мыслях возникла картинка… воспоминание… дежа вю… что-то такое, что не могло храниться в его памяти, но и появиться из ничего не могло тоже — в дверь звонили долго, Себастьян не выдержал трезвона и пошел открывать, оставив Памелу в постели, она, наконец, уснула, а он держал ее за руку и думал о том, как жить дальше… Он подошел к двери и посмотрел в глазок, снаружи стоял Форестер, какой-то он был… не тот, но что именно в его облике казалось Себастьяну непривычным, он сначала не понял, открыл дверь, впустил физика в прихожую и только после этого, осознав произошедшую перемену, спросил…
Что он спросил?
Себастьян потер рукой лоб и растерянно посмотрел на Форестера. Тот кивнул, хотя и не мог, конечно, знать о том, что промелькнуло в памяти Себастьяна.
— Вспомнили? — сочувственно сказал физик.
— Нет… То есть я помню, что этого не могло…
— Но я ведь вошел, верно?
— Должно быть, я схожу с ума… — пробормотал Себастьян.
— Ради бога! — воскликнул Форестер. — Возьмите себя в руки! Когда с вами случается дежа вю, вы говорите себе: «Я схожу с ума»? Это явления одной физической природы. Просто дежа вю случаются так часто, что для них давно придумали приемлемое объяснение. Даже не объяснение, а название.
— Дежа вю — ложная…
— О'кей! Замечательно! Ложная память. Называйте как хотите. Я пришел сюда из вашей ложной памяти, в некотором смысле это так и есть, не стану спорить. Когда-нибудь, в более пристойной обстановке мы… Послушайте, что там происходит?
Звуки, доносившиеся снаружи, изменились. Если раньше это были отдельные возгласы журналистов, то теперь к ним прибавились долгие звонки в дверь и визг, будто заработала циркулярная пила.
— Им надоело ждать? — сказал Себастьян. — У меня в кабинете есть ружье…
— Только этого не хватало! — замахал руками Форестер. — Еще убьете кого-нибудь!
— Не убью, — замотал головой Себастьян. — Ружье — не заряжено. И патронов у меня нет.
— Тем более. Надо уходить — вот что.
— Уходить? Как? У черного хода наверняка тоже журналисты.
— Конечно. В этой Вселенной. Но есть другие.
— И как мы там окажемся? — насмешливо спросил Себастьян. — Надо что-то выпить? Или у вас есть какая-то машинка в кармане? Я не умею путешествовать по параллельным мирам.
— Нет никаких параллельных миров!
— Вы сами только что…
— Значит, вы ничего не поняли. Послушайте, Себастьян, я мог бы вам сказать, что делать, если бы имел ваш частотный спектр, но у меня его нет, значит, только вы сами…
— Басс, — подала наконец голос Памела. — Басс, пожалуйста, посмотри, что… Они сломают дверь… Позвони в полицию, так дальше невозможно.
— Да, — сказал Себастьян и пошел в гостиную. Форестер, похоже, поплелся за ним, потому что голос его Себастьян продолжал слышать за спиной, он не оглядывался, все, сказанное физиком, может быть, и имело смысл, но не могло помочь, не могло помочь, не могло…
Что-то заело в мозгу, мысль бежала по кругу, повторяясь, как заезженная виниловая пластинка с голосом Карузо, которую любил слушать отец на старом, шестидесятых годов, проигрывателе. Не могло помочь… Не могло…
Себастьяну казалось, что он уже раз десять или даже пятнадцать выходил в гостиную, опять оказывался в коридоре и опять выходил, всякий раз повторяя одни и те же слова, а физик что-то бубнил сзади, его не было видно, и повернуть голову Себастьян не мог, тело не слушалось, тело входило в гостиную, входило в гостиную…
И вошло. Будто переключили тумблер, голос Форестера умолк, Себастьян влетел в комнату, и первое, что увидел: прильнувшие к оконным стеклам лица журналистов — один взобрался уже на узкий карниз, его поддерживали двое, и он, направив в комнату телекамеру, пытался показать зрителям крупный план. Увидев вошедшего Себастьяна, оператор направил камеру на него, и Себастьян инстинктивно прикрыл лицо ладонями, в дверь продолжали трезвонить, а звуки циркулярной пилы оказались завыванием полицейской сирены — машина стояла на улице, перегородив проезжую часть.
— Откройте, Флетчер! — крикнули из-за двери. Голос был знакомый. Холидей? Наверно. — Откройте, мне нужно передать повестку! Я не войду, успокойтесь!
— Не открывай, — прошептала Памела, вцепившись Себастьяну в локоть. — Они все ворвутся…
— Где Форестер? — спросил Себастьян. — Ты шла за ним, должна была видеть.
— Форестер? Не знаю, он пошел за тобой, когда ты…
— Он был в коридоре.
— Не было, — сказала Памела.
Себастьян обернулся. Спрятаться в коридорчике было негде, а дверь черного хода была заперта. И опять странное ощущение дежа вю посетило Себастьяна — будто он видел все это и не только видел, но и сам каким-то образом ушел из этого дома через… просто ушел… взял жену за руку…
— Флетчер, вы откроете, наконец? — воззвал из-за двери Холидей.
Себастьян сделал шаг — он привык подчиняться представителям власти. Памела потянула его за локоть — она подчиняться не привыкла. Что-то мог бы подсказать Форестер, но в нужный момент он почему-то решил исчезнуть, и, как бы он это ни сделал, последовать его примеру Себастьян не мог, хотя, возможно, надо было попытаться, это наверняка просто, ведь исчезал и появлялся физик с такой легкостью, будто процесс был не только простым, но и доставлял удовольствие. Нужно сказать слово — как в восточной сказке? Или достаточно подумать — не просто так, а какую-то определенную мысль? Или ничего делать не нужно, все происходит само по известным Форестеру, но совершенно непонятным Себастьяну физическим законам, не зависящим от сознания человека?
Что он говорил о частотном спектре?
— О'кей, — громко сказал из-за двери сержант. — Я кладу повестку в ваш почтовый ящик. У меня два десятка свидетелей. Это покажут в программах новостей, и свидетелей будет миллионов десять. Потом не говорите, что не получили повестку! Всего хорошего, мистер Флетчер!
Кто-то крикнул: «Повторите, пожалуйста! Плохой свет, не видно!», сержант сказал в ответ что-то смешное, раздался взрыв здорового журналистского хохота, а потом все стихло, будто упало на землю плотное одеяло и впитало все звуки. На самом деле всего лишь смолкла циркулярная пила: полицейская машина скрылась за углом.
— Пам, — сказал Себастьян, — нам нужно отсюда уходить.
— Да, — сказала Памела, продолжая держать мужа за руку. — Да. Как?
— Кажется, я знаю. Кое-что вспомнил. Пойдем.
Он повел Памелу в кабинет. Не включая свет, опустил штору на окне, стало темно, но Себастьян включил компьютер, и в свете монитора увидел сидевшего в кресле у журнального столика человека. Памела вскрикнула и отшатнулась, а мужчина приподнялся и сказал вежливо:
— Жду вас уже семь минут. Могли бы поторопиться.
— Послушайте, Дин, — возмутился Себастьян, — вы напугали Памелу!
— И вас тоже, — хмыкнул Форестер. — Я не хотел. Я еще плохо управляю своими частотами, некоторые вообще не успел исследовать, еще повезло, что один из меня оказался в достаточно близкой по параметрам вселенной…
— Вы не боитесь здесь разговаривать? — враждебно спросила Памела. — Не так давно вы утверждали, что снаружи все слышно через эти… акустические аппараты.
— Да? — удивился Форестер. — В принципе, вы правы, но разве есть в вашей квартире комната без окон?
— Вы сами… — начала Памела, но Себастьян не дал жене закончить фразу.
— Как вам удается перемещаться вместе с одеждой? — спросил он. — Из одной ветви Мультиверса в другую переходит физическое тело, а одежда — это…
— Господи, о чем вы? — сказал Форестер. — Вам это кто-нибудь потом объяснит, сейчас нет времени.
— Кто-нибудь из…
— Себастьян, — перебил физик, — камера, которую я вам дал, все еще в рабочем состоянии?
— Да, конечно, — пожал плечами Себастьян.
— И программа инсталлирована?
— Да, но…
— Пожалуйста, встаньте так, чтобы попасть в объектив, — сказал Форестер и пересел в кресло перед клавиатурой. Найдя на экране нужную иконку, он быстро произвел какие-то манипуляции, Себастьян не успел разглядеть последовательность набранных команд, Памела все еще держала его за руку, и он обнял жену, предполагая, что произойдет, точнее — что может произойти, если он хотя бы приблизительно понял слова Форестера. Он поцеловал Памелу в лоб и наклонился, чтобы поцеловать в губы, не выпуская из поля зрения экран компьютера, частично заслоненный плечом физика, там мелькали строчки, темные неподвижные изображения, два силуэта на сером фоне.
— Здесь слишком темно, чтобы камера с такой малой выдержкой могла… — сказал он.
— Достаточно, — отозвался Форестер. — Ваш частотный спектр прост, да и у вашей жены не отличается разнообразием.
— Спасибо, — пробормотал Себастьян и неожиданно для себя спросил: — Это… не больно?
— Больно? — Форестер не обернулся, но даже в полумраке видно было, как дернулись его плечи. — Черт его знает, не имею ни малейшего представления.
— Но ведь вы сами… — сказал Себастьян, еще крепче прижимая к себе Памелу.
— Вот! — воскликнул Форестер. — То, что нужно.
Что именно оказалось ему нужно, Себастьян не понял, на экране оставалась все та же тень, может быть, с чуть изменившимися очертаниями, трудно было определить отличие, но оно существовало, и одно это обстоятельство заставило Себастьяна захотеть, чтобы ничего у Форестера не получилось, это было инстинктивное ощущение, но такое сильное, что Себастьян оттолкнул Памелу, прыгнул, вытянув руки, услышал приглушенный женский крик, почувствовал, как ноги опустились на что-то мягкое, вспыхнул яркий свет, не электрическое освещение, а нормальный свет дня, лившийся из открытого настежь окна, за которым не было ни журналистов, ни полицейской машины. Улица тоже изменилась, через дорогу вместо коттеджа Патриксонов стояла коробка из бетона и стекла, сколько в ней было этажей, Себастьян не видел, наверняка больше десяти, и стекла отражали множеством бликов яркий закатный свет солнца.
— Пам! — крикнул он и обернулся, чтобы помочь жене, которая, конечно же, какие могли быть сомнения, последовала за ним, но Памелы не было, комната пуста, компьютер выключен, кресло стояло не на обычном месте, а было сдвинуто к дивану, на котором сидел — нога на ногу — Форестер и изучающим взглядом смотрел на Себастьяна.
— Пам — это ваша жена? — спросил он.
— Где она?
— Думаю, — спокойно отозвался физик, — она в спальне, судя по звукам. Слышите?
Себастьян услышал: Памела действительно что-то делала в спальне, громко напевая песню о трех пиратах, похитивших красавицу-индеанку и не сумевших поделить добычу. Это была любимая песня Памелы, но так громко она никогда не пела, ни слуха, ни голоса у нее не было, получалось фальшиво, но песня звучала все громче, и Себастьян пошел в спальню, наткнувшись в гостиной на почему-то стоявший поперек комнаты длинный низкий стол, покрытый цветастой клеенкой, которую Памела никогда не позволила бы постелить куда бы то ни было по причине очевидной безвкусицы аляповатых изображений.
— Пам! — Себастьян остановился на пороге спальни, потому что не мог представить, чтобы увиденное имело отношение к реальности. На Памеле был широкий халат с набивными огромными цветами, как-то Себастьян увидел такое в магазине Торчеров и показал Пам, посмотри, какая красота, а в ответ ему была прочитана лекция о хорошем вкусе и о том, что никакая женщина, уважающая себя и свою вторую половину, никогда и ни за что не нацепит на себя эту уникальную гадость. Сейчас в этой гадости Памела занималась делом, какое терпеть не могла прежде, поручая мужу мытье оконных стекол. Памела стояла на подоконнике и добралась уже до верхней фрамуги, нижние стекла стали такими прозрачными, что их не видно было вовсе, и казалось, что окно распахнуто настежь.
— Пам, — растерянно повторил Себастьян, Памела перестала петь, оглянулась и сказала:
— Басс, я уже заканчиваю, ты пока предложи своему другу аперитив, бокалы в мойке, протри их полотенцем, хорошо?
Господи, подумал Себастьян, что же это происходит на свете? Чтобы Памела позволила кому-то, особенно мужу, дотронуться до ее любимых бокалов? И чтобы она бросила бокалы в мойку, где они легко могли побиться?
— Хорошо, — сказал Себастьян, закрыл дверь (пение тотчас возобновилось), подошел к пересевшему на диван Форестеру, сел рядом и потребовал:
— Аперитив я вам не дам. Что происходит, черт побери? Если вы скажете, что всякий раз мы попадаем в параллельное пространство…
Форестер перестал болтать ногой и сказал:
— Параллельных пространств не существует, с чего вы взяли?
— Да? А что тогда? Послушайте, — Себастьяну пришла в голову неожиданная идея, и он немедленно изложил ее своему собеседнику, — я-то себя помню, а вы? Ваше имя Дин Форестер, верно?
Физик поднял брови:
— Конечно.
— И  вы помните, как минуту назад сидели за этим компьютером и говорили о простоте моего частотного спектра? А за окном толпа журналистов пыталась расслышать каждое наше слово?
Форестер нахмурился и потер лоб характерным жестом.
— Ну… Возможно.
— Что значит — возможно? Да или нет? Если вы не тот Дин Форестер, с которым я… И если Памела…
— Тот, конечно, успокойтесь, — физик положил ладонь на колено Себастьяна. — Во всех мирах Мультиверса личность сохраняется, потому что это одна и та же физическая структура, и, кажется, я вам это уже успел объяснить.
— Нет! Не успели! Женщина в спальне — моя жена? Она ведет себя совсем не так, как…
— Ваша жена, конечно, — удивленно произнес физик. — Послушайте, Себастьян, я понимаю, как вы нервничаете. Журналисты, говорите вы? Наверно, они здесь были около часа назад, но разошлись, потому что ничего интересного не происходило.
— И почему я… — произнес Себастьян прежде, чем успел испугаться. Он только сейчас обратил внимание на то, что на нем не его серый твидовый костюм и белая рубашка, в которых он был с утра, а нелепая длинная кофта, то ли шерстяная, то ли из другого, похожего на шерсть, материала, а вместо брюк на ногах было нечто вроде широких зеленых кальсон, и туфли тоже были не его, но очень удобные, нигде не жало, и, видимо, поэтому он так долго не обращал внимания на свою одежду.

Он не хотел. Он любил Элен. Может, он любил ее даже больше, чем Памела, но не понимал, как можно воспитать хорошего человека, если не вколачивать в него с малых лет правила поведения и все заповеди, записанные в Библии.
— Пожалуйста, папа, — сказала Элен. — Это было давно. Я на тебя не сержусь.
— Это было здесь… — пробормотал Себастьян. — Я никогда тебя пальцем не тронул! Там. Дома. Когда я увидел синяки… Послушай, значит, та Элен была ты, а не…
— Я.
— Ты могла сказать…
— Что? Когда ты начинал меня бить — здесь, я сбегала в другой мир, где меня любили не меньше, но ни разу не тронули пальцем.
— Я бил тебя, — с отвращением сказал Себастьян. Он сбросил руку Элен, встал и вышел на веранду через высокую дверь, увитую снаружи темно-зеленым плющом. Он почти узнавал улицу — вроде бы те же дома стояли с обеих сторон, и те же маленькие сады отделяли дома от дороги, по которой время от времени проезжали машины — такие же, как там, вот проехал «форд», Себастьян узнал модель две тысячи третьего года, на такой ездил шеф в его фирме…
Он вернулся в дом и спросил:
— Какой сейчас год, черт возьми?
— Вы не помните? — поднял брови Форестер.
— Помню, конечно. Две тысячи тридцать пятый, и что же…
Он замолчал. Год действительно был тридцать пятый, и он это прекрасно помнил.
— Я потерял тридцать лет жизни, — произнес Себастьян с горечью.
— Почему? — удивился физик. — Разве вы не помните каждый прожитый год?
— Помню, — подумав, согласился Себастьян. — Но я не прожил их на самом деле! Мне было тридцать два только вчера, а сейчас…
— Басс, — сказала Памела, — мы прожили все эти годы вместе, ты забыл?
— Нет. Но…
Он прислушался к себе. Он посмотрел на свою жену. Он подошел к большому зеркалу, вот уже десять лет висевшему слева от двери, и посмотрел на себя. Он обернулся и посмотрел на Элен — женщину, которая была его приемной дочерью. Он посмотрел на Дина и Фиону, они сидели рядом друг с другом, касались друг друга плечами, они были вместе, а не рядом — единое существо: муж-жена. «А ведь когда-то…» — подумал Себастьян. Когда-то? Два года назад. Или тридцать? «Нет, — подумал он, — мы никогда с Фионой не были любовниками, что за глупость, этого не могло быть, потому что…» Почему? Он сейчас уже не помнил — столько лет прошло. Если и было когда-то что-то в душе, то осталось в таком далеком прошлом, от которого сохраняются в памяти лишь никому не нужные обрывки.
— С какой частотой я меняюсь? — спросил он у самого себя, глядя в зеркало. Вопрос был задан неправильно, Себастьян это понимал, но не мог сформулировать иначе.
— Ты не меняешься, Басс, — Памела подошла к мужу и прижалась к его груди, постаревшая женщина с сединой в волосах, такая родная и такая сейчас незнакомая, хотя он, конечно, помнил — воспоминания всплывали на поверхность и, узнанные, мгновенно погружались опять, — каждое мгновение, каждый год их жизни.
— Ты все тот же, Басс, — сказала Памела. — Не торопись. Я знаю это состояние — будто двое в одном. Со мной это часто происходит — когда просыпаюсь. Еще не отошла от сна, и та, воображаемая жизнь, кажется все еще реальнее реальности, но это проходит…
— Да, конечно, — сказал Басс, — но все-таки: сколько меня сейчас во мне?
Этот вопрос тоже не имел физического смысла, Себастьян понимал, но не мог сформулировать иначе.
— Я не знаю, — сказал Форестер.
— Не хотите ответить, Дин, или не можете?
Форестер дернул головой, будто ему дали пощечину.
— Что значит — не хочу? — воскликнул он с возмущением. — Я же говорю… — Он взглянул на Элен и добавил: — Одиннадцать кадров — каждый продолжительностью примерно по пять-шесть микросекунд.
— Одиннадцать, — с удовлетворением сказал Себастьян. — И какой же я — тот, из… ну, откуда я пришел?
— Басс, — сказала Памела, — ты ниоткуда не пришел, ты всегда был здесь. Да вспомни ты хотя бы, как в прошлом году мы втроем — ты, Элен и я — ездили в Россию, в Римско-Корсаковск, впервые за все годы…
— Да, — кивнул Себастьян. — Я помню.
Он лучше помнил другой, первый, приезд в российскую глубинку, помнил, как, бросив в номере чемоданы, полез под душ, ошпарился ледяной водой и долго крутил краны, пытаясь добиться хоть какого-нибудь тепла, а вода становилась все холоднее, ему начало казаться, что струя замерзнет в воздухе и возникнет ледяной столб, он быстро обтерся полотенцем и дрожал весь вечер, а потом все дни, пока они занимались бюрократическими процедурами, беспрестанно чихал, и хорошо, что не заработал воспаления легких.
Но и прошлогоднюю поездку он помнил тоже — милый провинциальный городок с памятником какому-то российскому президенту на площади перед железнодорожным вокзалом. Горячая вода на этот раз была и даже телевизионная стенка, не очень качественная, японского, а не китайского производства, но глубина резкости оказалась вполне приличной, и еще они с Памелой в первый вечер пошли к детскому дому, хотели войти, но…
— Я помню, — повторил Себастьян. — Из этих одиннадцати — я сам могу выбрать, да или нет? Как ты, Элен, выбирала, когда была девочкой — помнишь седую даму в странном платье, а еще был Годзилла, это…
— А, — улыбнулась Элен. — Мне там не очень… Видишь мир, будто из-за зеленого полупрозрачного стекла, и холодно, я не думала, что у нас так холодно…
— Ты сама выбирала или это не поддается контролю?
— Послушайте, Себастьян, — с беспокойством произнес Форестер, — не делайте глупостей. Конечно, вы сами выбираете ветвь Мультиверса, в которой хотите жить. Выбираете каждое мгновение, каждый квант времени. Одиннадцать… Это ничего не меняет. В каждой ветви вы — это вы. Вы существуете везде, понимаете это?
— Дин! — воскликнул Себастьян. — Не заговаривайте мне зубы.
— Еще пара минут, — сказал Форестер, — и остаточная память исчезнет, подождите немного.
— У меня нет в запасе пары минут. Вы что, не понимаете? Я должен спасти Элен.
— Но я здесь, папа!
— Ты умерла… там.
— Я жива — здесь.
— Я хочу, чтобы ты жила везде.
— Себастьян, в миллиардах ветвей Мультиверса мы с вами уже умерли и похоронены, в каких-то еще не родились и в каких-то никогда не родимся. Нельзя же…
— Наверно, нужно просто сосредоточиться, — пробормотал Себастьян. — Конечно. Эти техники давно известны. Медитация. Индейцы ели мухоморы, чтобы посещать других себя… В этом доме, конечно, нет ядовитых грибов. С другой стороны, Элен, маленькая Элен, — ты умела это без всяких грибов, неужели я…
— Басс! — воскликнула Памела.
— Папа!
— Послушайте, Себастьян!
Он отстранил жену, прошел мимо дочери, не обратил внимания на поднявшихся ему навстречу Дина и Фиону. Подошел к окну и посмотрел на закат. Солнце наполовину скрылось за горизонтом и выглядело багровым куполом, все глубже опускавшимся в черную воду далекого леса. Острые пики деревьев проткнули солнце насквозь, и ему, наверно, было больно, Себастьян слышал его стон, будто по небу пробегала звуковая волна — низкая, как гудение контрабасной струны.
Себастьян прислушался к себе. Он ничего не чувствовал. Если каждый квант времени он становится другим, он должен это чувствовать. Должен чувствовать, чтобы выбрать свой путь, свою реальность, выбрать сам, а не подчиняться какой-то там квантовой статистике, о которой он знал лишь то, что она существует.
«Только бы не попасть в мир, где я уже мертв, — подумал он. — Что будет, если я попаду в такой мир? Наверно, это невозможно. А если попробовать? Дин сказал: одиннадцать. Среди них есть я, который может… должен спасти Элен».
Солнце скрылось, и последний луч скользнул, как мазок кисточкой по завершенной картине. Луч мигнул и оставил след, будто точку поставил после длинного предложения, в котором было много слов, много букв и так мало смысла…
Луч был желтым, но за одно-единственное мгновение — будто и он проживал все великое множество своих жизней — стал зеленым, как весенний лист, голубым, как небо в полдень, синим, как вода в озере Эри, фиолетовым, как платье Памелы, что он купил ей на Рождество… где? Когда? Откуда это воспоминание?.. А потом исчезло солнце, исчез вечер, исчезло все.

* * *

В дверь звонили.
— Пройдите в спальню, — сказал Себастьян. У него на мгновение закружилась голова, и собственный голос прозвучал приглушенно и совсем неубедительно.
Он посмотрел в окно: на газоне расположилась съемочная группа канала Эй-би-си, судя по надписям на шапочках операторов и репортера, стоявшего ближе к дому с микрофоном в руке. Остальные журналисты собрались, видимо, у двери, в которую звонил сержант Холидей.
Себастьян обернулся: Памела и Элен стояли у двери в спальню, жена крепко держала девочку за руку. Обе смотрели на Себастьяна со странными выражениями лиц: глаза у Памелы расширились от изумления, а Элен смотрела со страхом, узнавая то, чего узнавать не хотела.
— Пройдите в спальню, — повторил Себастьян, понимая, что спальня не сможет стать надежным убежищем, если у Холидея есть ордер и если следом за полицией в дом ворвутся репортеры. Как уйти? Куда деться? Разве что… Элен сможет, она давно научилась это делать, она, похоже, управляет своими частотами, как опытный водитель — автомобилем на сложной трассе.
— Басс, — дрожащим голосом произнесла Памела, — что с тобой? Господи, ты поседел за минуту! Ты…
«Да, — подумал Себастьян, — поседел, дорогая, но не за минуту; там, откуда я пришел, минули тридцать лет. Пока я еще помню и то, что было там, и то, что произошло здесь, но скоро…»
Он не стал тратить время на объяснения: открыл дверь в спальню, втолкнул жену с дочкой и прислонился к косяку, ожидая, что придумает Холидей. Только бы он не стал ломать дверь, девочка испугается, и тогда…
Сержант влез в окно. Стекло разлетелось вдребезги, и в оконном проеме возникла тень. Прежде чем Себастьян успел что-то сообразить, полицейский оказался посреди комнаты, за ним спрыгнули еще двое, стало шумно, кто-то кричал, кто-то, кажется, кого-то звал, в окне появился человек, державший на плече камеру, а потом Себастьяна толкнули, заломили за спину правую руку, бросили на пол, он сопротивлялся, как мог, но мог он так мало, и, когда услышал выстрелы, подумал, что стреляют ему в спину, сейчас он почувствует удар, провалится в вечность, он даже не сможет вернуться к себе, туда, в ту реальность, где ему шестьдесят, потому что из вечности не возвращаются, даже если уходит часть тебя, он хотел спасти Элен, а теперь вся надежда на Пам, и если она…
Себастьян упал лицом вперед, ударился носом, и, должно быть, пошла кровь, стало сладко во рту, но руки были свободны, он приподнялся, а потом, шатаясь, встал на ноги.
В дверях стоял Холидей, пистолет он держал в опущенной правой руке, Себастьян видел полицейского со спины, а то, что происходило в спальне, не видел вообще. Два репортера пытались оттеснить сержанта и посмотреть, а оператор с камерой оттолкнул Себастьяна, но прежде, должно быть, показал его телезрителям крупным планом, объектив глянул ему в лицо черным глазом, и кто-то сказал громко: «Это Флетчер, посмотрите, бедняга поседел за считанные минуты, действительно, ему столько пришлось пережить…» И еще: «Господи, что же это такое?!»
Себастьян отодвинул полицейского и боком протиснулся, наконец, в спальню, где…
— Элен, — прошептал он, — девочка моя…
Годзилла, небольшой, совсем детеныш, лежал, раскинув лапы, между окном и кроватью, Памела лежала рядом: похоже было, что она хотела прикрыть ребенка своим телом, пуля ударила ее в грудь и отбросила в сторону. Памела даже удивиться не успела, лицо ее осталось спокойным, и волосы растеклись по полу, длинные пушистые волосы, каких у Пам никогда не было, она любила модные стрижки, она любила модные стрижки, она любила…
«Я пришел не туда, — подумал Себастьян, — я выбрал не ту частоту и сейчас забуду все, что было, сейчас — сколько пройдет времени: минута, две? — перестану понимать, если в этой реальности Форестер ничего мне не успел объяснить. Кто это — Форестер?»
— Господи Иисусе… — пробормотал кто-то рядом. — Что это делается?
— Где девочка? — странным, не своим голосом спросил, ни к кому конкретно не обращаясь, полицейский. — Где, черт возьми, девочка?
И, видимо, поняв, что на него направлена камера, закричал:
— Это животное! Оно на меня набросилось! Мне ничего не оставалось! Уберите камеру, черт бы вас всех побрал!
— Годзилла! — сказал кто-то. — А где, действительно, девчонка?
— Вы ее убили, — прошептал Себастьян, пытаясь собрать остатки ускользавшей памяти, остатки понимания, остатки знания о том, что делать ему в этом мире больше нечего, он никого не спас, не успел, не смог, Элен все равно ушла, а с ней ушла Памела, и он должен уйти тоже, но как он уйдет, если он живой, уйти навсегда может только мертвый, ему нельзя здесь оставаться, как он будет здесь жить без них, без них ему никак невозможно, что же делать, уйти, уйти туда, где его ждут — на самом деле ждут — Пам и Элен, и этот физик, как же его звали, и еще Фиона, да, Фиона, что она говорила о каких-то частотах, это важно вспомнить, нужно вспомнить, он точно знал, что нужно, хотя при чем здесь какие-то частоты, когда нет больше ни Элен, ни Памелы?
— Вы… — сказал Себастьян, обернувшись к полицейскому.
— Откуда-то взялась эта тварь… — сказал Холидей. — Она на меня набросилась, Флетчер, не смотрите на меня так, будто… Эй, отдайте оружие!
Себастьян выхватил из вялой ладони сержанта пистолет и прыгнул к кровати, туда, откуда не видно было ни Памелы, ни Элен.
«Я должен вернуться… и может быть, хоть где-то спасти… Здесь уже поздно».
Себастьян поднес пистолет к виску. «Эй!» — кричал сержант, и нужно было успеть… как медленно движется этот увалень, он будто повис в воздухе, время растянулось, и нужно успеть, пока воздух такой вязкий… Всего лишь нажать на курок, и все кончится… Подожди, сначала нужно найти частоту, в которой ты выжил, в которой тебе шестьдесят, и тебя ждут, но таких частот миллионы, нет, миллиарды, нет, еще больше, их так же много, как электронов во Вселенной, кто это сказал, ну да, Форестер, физик, который…
Найти частоту, а потом…
Перед тем как в глазах блеснул последний луч заходившего солнца — из окна спальни открывался замечательный вид на Гудзон, — Себастьян успел нажать на курок.
Был ли выстрел, он так и не узнал.